– А что проку?

Это было сказано с таким тяжким вздохом, что хотелось расплакаться.

– У меня тоже не ладится. Я всё боюсь, что опоздала. Заметили, как мы ни появимся, всё уже произошло: деревню у бабушки сожгли, мои деревенские уехали севернее, скрываясь, дом опустел, и я чувствую себя у разбитого корыта. Так никогда не было.

Иван повернулся к ней.

– Почему?

– Я всегда знаю своё место. Раньше это было по хозяйству, при семье. А теперь? Вы сами видите, как всё рушится. И моё применение тоже. Я всегда знала, что говорить и что мне делать, но охотники медленно рушат всё, что меня окружало, мне не на что опереться, я не могу найти себе место и дело. Я чувствую себя бессильной, и поэтому злюсь, поэтому мне страшно. – Желя кипела внутри, и в груди было гораздо жарче, чем во дворе. Рывком она сняла красную косынку и скрутила её в руках.

Было слышно дыхание всех троих. Ткань одежды прилипала к телу от пота. Каждый устал, и каждый на свой манер. И Гий, как мог, пытался приободрить:

– Только не думайте расплакаться. А то пить на этой жаре ещё больше захочется.

– Угу-у, – протянул Иван.

Были ли виной боярин с Желей, но и Гий повесил нос. Весь день он смотрел на суету перепуганных людей и вдруг подумал, а стоит ли их дело того? Папаша-волк прав: стая не попадёт в беду, если вовремя снимется с кочевья, но Гия тянет вперёд, вглубь леса, и, глядя на светлую косу Жели, он уже сомневался, что дело только лишь в опасной Жар-Птице.

– Ладно уж, этот день мы прожили, предлагаю набираться сил к следующему. У вас же будет, где отмыться?

Желя выпрямилась и кивнула.

– Истопка. Баня.

Гий плохо спрятал улыбку.

– Ну что, по одному пойдём или все трое разом?

Желя бросила в него косынкой, но она не долетела. Тогда подскочила к бочке с водой и брызнула на волка, но тот только смеялся, вытирая лицо. Иван упёр щёку в кулак и улыбался, чувствуя, что брызги долетают и до него. Желя с Гием бросились бегать кругами по двору, догоняя друг друга, и, слушая общий смех и гиканье, у каждого отлегло от сердца.

Глава 12

Вопреки всему Гий и Иван задержались. Мужчины больше не звали боярина помогать на работах близ деревни и брали только Гия, оттого он постоянно был при Желе, в доме Василисы. Но даже здесь, где, казалось бы, управляться должна была только молодая девушка, Иван рвался помогать, пусть всё так же бестолково, как в кругу мужчин.

Первое время Желя доверяла ему двор с дровами и носку воды, но позже, глядя, как Иван быстро устаёт, часто рубит топором мимо и постоянно разминает руки, оставила его в доме. Но, ради справедливости, стоит сказать, что воду носить боярин научился быстро – раньше носил только половину ведра, всё остальное расплёскивалось по дороге, и бегал дважды, но теперь доносил до крыльца всё до единой капельки и светился от довольства. Так единственной удачей забывались все прошлые промахи.

Первым делом, помимо присмотра за здоровьем Василисы, Желя занялась отстиркой всей их одежды. На смену старому были взяты рубахи и порты мужа, и вид у Ивана стал странный. Тонкие белые руки, ещё не нарумяненные солнцем, торчали из рукавов. Вся та внушительность, которая давалась плотным тяжёлым кафтаном, ушла, и боярин, узкогрудый, в самом деле показался хилым. Утром, уходя с остальными мужчинами, Гий подвязывал ему волосы на затылке, отчего-то качая головой со странной улыбкой. Но Иван не тревожился на свою наружность – быстро привык к тонкой ткани, вечно закатанным по локоть рукавам и даже не стал переодеваться в свою рубаху, когда та высохла.

Но и в доме от него не было много проку. Готовил еду он только под присмотром Жели, в первый день два раза порезав себе пальцы, но потом приноровился нарезать овощи и мясо. Однако Желя, от греха подальше, всё же не рисковала подпускать его к печи.

Поэтому он всё чаще оставался при Василисе, и Желя не грустила. В её движениях появлялась тихая радость, тем более что кровь у Василисы кончилась и боли прошли.

Вот и теперь Иван сидел подле Василисы, поя её с ложки новой порцией отвара.

– Только не капай, а то будет как в прошлый раз, – с улыбкой сказала женщина. Желя предупредила её об Иване, и теперь Василиса делала вид, что не может сама допить лекарство, только бы он снова не почувствовал себя не у дел.

Иван кивает, и пряди, выбившиеся через перевязь, подскакивают.

– А как вам живётся? Ну, в деревне, – спрашивает он, а потом старательно дует на ложку.

Василиса пожимает плечами и перекидывает волосы на спину.

– В город мне никогда не хотелось, если ты об этом. Живём охотой, по малости тем, что растёт у каждого во дворе, но общих полей у нас почти нет – земля глухая, много пшена не вырастить. Вот мы и управляемся большей частью ремеслом, а потом переторговываем всё через гостевой дом.

Иван снова кивает с пониманием.

– А тебе как у нас, Ваня?

Василиса улыбается, и он чувствует себя неуютно. Ваней его никто не называл, со двора он почти не выходил, только за водой.

– Хорошо. Вы все дружны и миролюбивы. Много ли надо?

Женщина хмыкает, а потом берёт у него из рук посуду и выпивает отвар залпом.

– Ты ведь сам не из деревни какой, да? По одежде видно, да пусть с ней – можно украсть, купить… Приметно то, как ты её носишь.

Иван кашляет, прочищая горло.

– И как?

– Да успокойся ты, чего съёжился? Я ведь не обижать собираюсь. Ты пояс моего мужа подвязываешь на какой-то свой манер, по-иному рукава закатываешь, и шаг у тебя больно лёгкий, прыгучий, даже когда воду носишь, я из окна видела.

Он не знает, что отвечать, поэтому опять кивает, а потом смотрит в пустую посуду.

– Боярский ты какой, да? Странно только, что у нас забыл. – Её слова звучат глухо, но как-то по-доброму, и Иван поднимает глаза.

– Птица, всё эта Птица.

И Василиса кивает тоже.

– Всё эта Птица.

После лекарства её клонит в сон, и боярин аккуратно уходит. У печи Желя месит тесто, но отрывается от работы, спрашивая:

– Уснула?

– Да. Но сперва выпила травы.

Хмыкнув, Желя возвращается к пирогам, а Иван покачивается немного, не зная куда себя деть. Со стола он берёт склянку с чем-то полужидким внутри.

– А что это? – Он глядит на варево на свету и пугается, когда Желя выхватывает посуду обратно.

– Не трогай! – А потом Желя сама настораживается от своего тона и говорит мягче: – А то навредишь себе.

Иван тихонько садится на лавку, поглядывая на склянку, когда девушка отворачивается к печи. В