им не пользуются. Так что же там внизу? Что издает этот звук? Водонагреватель?

Ступеньки неровные и ненадежные. Перил нет. Я вижу с правой стороны открытый люк из половиц, который удерживает металлический зажим. Лестница спрячется под люком, когда его закроют. Он весь исцарапан, как и дверь в гостиной. Касаюсь царапин кончиками пальцев. Совсем неглубокие. Но выглядят так, словно их нанесли в неистовстве.

Я начинаю спускаться. Такое чувство, будто вхожу на нижнюю палубу парусника. В отсутствие перил использую стену в качестве ориентира.

Внизу я ступаю на большую бетонную плиту. Она лежит на гравийном полу. Здесь не так уж много места. Низкий потолок пересекают балки. Передо мной несколько полок с коричневыми картонными коробками. Старыми, влажными, покрытыми пятнами и хрупкими. Много пыли, грязи. Ряды и ряды коробок на полках. Здесь, под люком, заперто так много всего. Погребено. «Мы им не пользуемся, – сказал Джейк. – Внизу ничего нет». Не совсем так. Совсем не так.

Я оборачиваюсь. Позади себя, за лестницей, вижу печь, бак с горячей водой и электрораспределительный щит. Есть еще кое-что, какое-то оборудование. Оно старое, ржавое, не работает. Я не знаю, что это такое или чем оно было.

Помещение и впрямь не более чем дыра в земле. Наверное, это нормально для такого старого фермерского дома. Наверное, весной тут все затапливает. Стены земляные, с большими камнями. Они на самом деле не стены, так же как и пол на самом деле не пол. Ни бара, ни бильярдного стола. Никакого настольного тенниса. Любой ребенок пришел бы в ужас, если бы провел тут в одиночестве хотя бы несколько секунд. А еще запах. Я не знаю, чем пахнет. Сыростью. Застоявшимся воздухом. Плесенью. Гнилью. Что я здесь делаю?

Я уже собираюсь вернуться наверх, когда в дальнем конце комнаты, сразу за баком с водой, замечаю источник звука. Там вибрирует маленький белый вентилятор, стоящий на полке. В подвале так темно, что я почти его не вижу. Мне действительно нужно вернуться наверх, к столу.

Не думаю, что Джейк хочет, чтобы я это видела. Но от такой мысли мне лишь хочется здесь задержаться. Это не займет много времени. Я осторожно спрыгиваю с бетонной плиты и направляюсь к вентилятору. Он поворачивается туда-сюда. Почему зимой работает вентилятор? Тут и без него достаточно холодно.

Возле печи стоит картина на мольберте. Так вот почему вентилятор включен? Чтобы высушить краску? Я бы не смогла проводить здесь много времени, занимаясь живописью. Не вижу ни красок, ни кистей. Никаких других художественных принадлежностей. Никакого стула. Художник что, стоит? Наверное, это мама Джейка. Но она выше меня, а мне приходится наклоняться, чтобы не удариться головой о потолочные балки. И зачем забираться сюда, чтобы порисовать?

Подхожу ближе к картине. Она выполнена резкими, тяжелыми мазками, но есть и очень тщательно выписанные детали. Это портрет пространства, комнаты. Может, именно этой комнаты и этого подвала. Точно. Картина темная, но я вижу лестницу, бетонную плиту, полки. Только печи не хватает. На ее месте стоит женщина. Или мужчина, непонятно. Это существо, индивидуум с длинными волосами и длинными руками. Стоит, слегка согнувшись. Ногти тоже длинные, очень длинные, почти как когти. Они не растут, не заостряются. Но ощущение именно такое. В нижнем углу картины есть еще один человек, поменьше; ребенок?

Глядя на эту сцену, я вспоминаю кое-что, о чем Джейк упоминал сегодня вечером по дороге. Я тогда слушала вполуха, поэтому удивляюсь, как отчетливо его слова всплывают в памяти сейчас. Он говорил о том, почему в философии используются примеры, как значительная часть знаний и истины сочетает в себе определенность и рациональную дедукцию, но также и абстракцию.

– Главное – это интеграция того и другого, – сказал он. – Вот что имеет значение.

Я в этот момент смотрела в окно на проплывающие мимо поля, наблюдая за пролетающими голыми деревьями.

– Эта интеграция отражает то, как работает наш разум, как мы функционируем и взаимодействуем; нашу расщепленность между логикой, разумом и чем-то еще, – продолжил он, – чем-то более близким к чувству или духу. Есть такое слово, которое, вероятно, заставит тебя ощетиниться. Но мы – даже самые практичные из нас – не в силах целиком понять мир посредством рациональности. Для того чтобы передавать смысл, нам требуются символы.

Я взглянула на него, но ничего не сказала.

– И я говорю не только о греках. Эта тенденция в целом объединяет Запад и Восток. Она универсальна.

– Говоря о символах, ты имеешь в виду…

– Аллегорию, – сказал он. – Сложную метафору. Мы не просто понимаем или признаем значение или валидность посредством опыта. Мы принимаем, отвергаем и различаем через символы. Они так же важны для нашего понимания жизни, нашего понимания существования и того, что имеет ценность, что чего-то стоит, как математика и наука. И я говорю это как ученый. Именно так мы работаем с вещами, так принимаем решения. Видишь ли, когда я о таком рассказываю, то слышу, как оно звучит со стороны – весьма очевидно и банально, – но все это интересно само по себе.

Я снова смотрю на картину. Простое лицо человека. Непримечательное. Длинные ногти, направленные вниз, мокрые, с них почти течет. Вентилятор поскрипывает, поворачиваясь туда-сюда.

Рядом с картиной стоит маленький грязный книжный шкаф. Там полно старых бумаг. Бесчисленные страницы. Рисунки. Я беру один из них. Бумага толстая. И еще один. На всех изображена эта комната. Этот подвал. И на каждом рисунке вместо печи какой-то другой человек. То с короткими волосами, то с длинными. С рогами. С грудью или пенисом или и тем и другим. У всех длинные ногти и застывшее на лице всезнающее выражение.

На каждой картине есть и ребенок. Обычно в углу. Иногда в других местах: на полу, смотрит снизу вверх на большую фигуру. В одном случае ребенок находится в животе женщины. В другом случае у женщины две головы, и одна из голов принадлежит ребенку.

Я слышу шаги наверху. Мягкие, тихие. Мать Джейка? Почему я решила, что это она занимается здесь рисованием? Я слышу еще шаги, более тяжелые.

И другие звуки. Разговор. Два человека. Точно. Откуда они раздаются? Мама и папа Джейка, наверху. Они ссорятся.

«Ссорятся» – может, слишком сильно сказано, однако разговор не сердечный. На повышенных тонах. Что-то не так. Они расстроены. Мне нужно подойти поближе к вентиляционному отверстию. У дальней стены стоит ржавая банка с краской. Я двигаю ее прямо под вентиляционное отверстие. Забираюсь, держась за стену, чтобы не потерять равновесие. Они разговаривают на кухне.

– Он не