Они как раз переходили улицу. Над их головами просвистел снаряд и разорвался в ближайшем доме. Они с Мертенцевой еле успели упасть за фундамент полуразрушенного сарая, около которого находились. Вновь началась яростная канонада.

Четыре часа, отпущенные командованием на раздумья осаждённым, истекли. Тяжёлая артиллерия вновь начала обстрел крепости, а те, отвечая, в основном били по жилым домам города. Из-за этого обстрела обратный путь до госпиталя пришлось совершать гораздо дольше, так как для укрытий использовали встречавшиеся на пути подвалы, а улицы преодолевали перебежками. Правда, в районе нахождения госпиталя было сравнительно тихо. Снаряды и мины немцев рвались в стороне, метрах в 200–300 от госпиталя.

Как только стемнело, почти над самыми крышами уцелевших домов, урча своими несильными моторами, в сторону крепости пронеслась эскадрилья ночных бомбардировщиков, после чего там раздались многочисленные взрывы. Как мы знаем, маленькие самолёты По-2 умели бомбить с большой точностью, приближаясь почти бесшумно и находясь во время бомбометания так низко, что их удары всегда были и неожиданны, и очень эффективны. Генерал Комаров получил в своё распоряжение полк таких бомбардировщиков и решил их использовать.

Видимо, эта бомбёжка была последней каплей, которая доконала фашистов. Утром следующего дня над крепостью появился белый флаг, а днём по улице мимо госпиталя проходила длинная колонна пленных немцев, конвоируемых автоматчиками.

Потом оказалось, что в плен взяли около трёх тысяч офицеров, солдат и троих генералов, среди них было много эсэсовцев. В числе пленных имелось несколько сотен раненых, их везли гитлеровцы на своих машинах. Всех пленных, в том числе и раненых, по распоряжению Комарова направили на железнодорожную станцию, восстановленную несколько дней тому назад и находившуюся километрах в пятнадцати от города.

После окончания боевых действий воинские части, окружавшие город, направились дальше на запад. Вместе с ними уехало и командование группы войск. Но после окончательного разгрома фашистов в городе и падения крепости перед Алёшкиным и его госпиталем всё ещё оставалась задача по выявлению и оказанию помощи раненым.

Скопинский разыскал шестерых врачей, прятавшихся по подвалам. Он уговорил их прийти в госпиталь и начать работать. Главным стимулом для них послужил вопрос о питании: все прятавшиеся голодали, а в госпитале им давали питание по красноармейской норме.

С появлением дополнительных медицинских сил врачи госпиталя получили возможность устраивать себе передышки, намеревался отдохнуть и Алёшкин. Придя домой и поужинав, он растянулся на постели и крепко заснул. Игнатьичу приказал его не будить.

Встав утром около семи часов, старик отправился на кухню, где можно было и хорошо подзакусить, и кое-чем промочить горло. Среди медикаментов, обнаруженных в трофейном аптечном складе, нашёлся большой запас спирта. Начальство распорядилось употреблять его не только в медицинских целях, но и в качестве «наркомовской нормы».

Между прочим, за день до этого Захаров, обследуя с группой санитаров соседние дома и сараи, шагах в пятистах от госпиталя наткнулся на большой пакгауз из оцинкованного гофрированного железа. Он, конечно, был заперт и совершенно не пострадал от артиллерийского обстрела. Сбить замок и открыть большие, похожие на ворота, двери было делом пары минут. Какова же была радость Захарова, когда он обнаружил, что пакгауз забит самыми различными видами продовольствия. Тут было и сливочное масло, и маргарин, и множество различных консервов, в том числе большие банки с надписью по-немецки «Меланж». При вскрытии обнаружили, что в банках находились куриные яйца без скорлупы. С подобным способом консервирования яиц и Захаров, и Гольдберг встречались впервые. Несмотря на то, что эти банки хранились в обычных условиях, вкус и качество продукта не пострадало, и яичница казалась намного вкуснее, да, очевидно, и питательнее той, которую готовили из американского яичного порошка.

Кстати, вспомним один курьёзный случай, происшедший с этим меланжем. Доктор Прянишников, находившийся до этого в запасе (во фронтовом резерве), питался очень неважно, и потому, узнав от Захарова о таком деликатесе, как «свежие» яйца, выпросил одну банку. Ёмкость банки была около трёх литров. Прянишников, открыв её, съел некоторое количество, а остаток спрятал в санитарной машине, решив время от времени баловать себя яичницей. Но оказалось, что открытая банка меланжа портилась уже на следующий день. Спустя сутки, обследуя состояние машин, Лагунцов обнаружил в одной из них отвратительный запах. С сопровождавшим его шофёром они провели обыск находившихся там вещей (в машине хранились вещи врачей) и нашли банку протухшего меланжа. Лагунцов был страшно возмущён, выбросил банку на помойку и доложил об этом Алёшкину. К его негодованию, Борис отнёсся довольно спокойно и ограничился лишь устным замечанием Прянишникову, а тот с тех пор уже никогда не запасался трофейными немецкими продуктами, хотя они и попадались ещё не раз.

Но всё это происходило позже, а тогда, обнаружив на складе ещё и мёд в картонных коробках, и сахар, и шоколад, и немецкие галеты, Захаров, прикинув количество продуктов, пришёл к выводу, что даже при полной загрузке госпиталя их должно хватить на несколько месяцев. Оставив у пакгауза часового, он вернулся в госпиталь и поручил Гольдбергу организовать перенос самых нужных продуктов на склад, находившийся во дворе.

Правда, обо всём этом Борис узнал только на следующий день, а пока он спал сном праведника, зная, что в операционной справятся и без него. Часов в восемь утра он проснулся от какого-то странного поскрёбывания в дверь домика. Затем он услышал ещё и тихое повизгивание, каким всегда возвещал о своём появлении Джек. Но ведь Джек убит, кто же это?

Взяв в руку пистолет и спустив его с предохранителя, Борис подошёл к двери и, толкнув её ногой, сам встал сбоку. Дверь открывалась наружу и, поскольку не была заперта, легко распахнулась. Алёшкин увидел на крыльце Джека, но в каком виде… Весь мокрый, грязный, исхудавший, он сидел, опустив низко голову и c самым виноватым видом, поглядывая исподлобья на Бориса, чуть-чуть постукивал хвостом, не решаясь приблизиться к хозяину. Но тот подскочил к нему сам. Отбросив пистолет, он, как был полураздетый, выскочил на крыльцо, обнял грязного пса за шею и, прижимаясь лицом к его мокрой голове, радостно говорил:

— Джекушка! Милый мой, жив! Где же ты пропадал?

Конечно, пёс ничего не отвечал. Он только лизал лицо своего хозяина и несмело прижимался к нему, стремясь показать, что он прекрасно понимает свою вину и просит прощения.

Борис провёл собаку в дом, закрыл дверь. Налил в алюминиевую чашку, всё ещё стоявшую около двери, где обычно ел Джек, остатки какого-то супа, обнаруженного