Девочка кивнула головой, но на лице её отразилось недоверие.

— Сколько вам лет?

— Восемнадцать.

— Сколько?!!

— Восемнадцать, исполнилось ещё в январе.

Борис взглянул на Шуйскую, которая, очевидно, поняла их разговор. Она вздрогнула от ужаса, и на глазах её показались непроизвольные слёзы. Повернув лицо к перевязочной сестре, она попросила вытереть их.

Борис был поражён — перед ним лежал скелетик, обтянутый кожей. На вид девочке было самое большее лет двенадцать, и вдруг — восемнадцать… Он снова спросил:

— Когда вы были ранены?

Пациентка задумалась на несколько мгновений, потом ответила:

— Наверно, недели две тому назад.

— Где вы находились?

— В подвале.

— Что ели?

— Ничего… Пила воду из лужицы на полу.

Борис задумался. Затем аккуратно ощупал живот раненой и справа, ближе к тазовой области, нашёл небольшое уплотнение. Прослушал сердце, посчитал пульс. Он был очень слабый и неровный. Попросил перевязочную медсестру измерить давление, оказалось, 90/50. Но главное, что шока не было. И всё же делать диагностическую лапаротомию, даже под местной анестезией, казалось крайне опасным. Борис решился нарушить медицинский канон, существовавший в то время при проникающих ранениях брюшной полости — «в любых случаях лапаротомия». Он приказал присыпать рану стрептоцидом, перевязать её, а на область уплотнения положить повязку с мазью Вишневского. Затем поручил одной из сестёр вызвать санитара и отнести раненую в терапевтическое отделение, назначил глюкозу капельным способом и полный покой, а часа через два дать ей ложки две-три крепкого бульона. Сестра вызвала санитара. Эго был здоровый парень из нового пополнения, не попавший в строевую часть по зрению. Григорьев (фамилия санитара) не стал перекладывать раненую девушку на носилки, он просто взял её, завёрнутую в простыню, как маленькую, да так, на руках, и отнёс в терапевтическое отделение.

Впоследствии Борис рассказывал своим коллегам, что операция этой девушки, даже под местной анестезией, явилась бы настолько тяжёлой, что она вряд ли бы её перенесла. С момента ранения прошло уже более двух недель, но общий перитонит не развился, значит, очевидно, поражение слепой или тонкой кишки было незначительным, и воспаление в брюшной полости локализовалось. Это подтверждал небольшой размер инфильтрата, который он нащупал. После ранения девушка две недели ничего не ела, да и до ранения голодала, поэтому он решил предоставить ей покой, помочь мазью Вишневского рассасыванию инфильтрата, давать сульфаниламидные препараты, поддержать силы больной вливаниями глюкозы и постепенно усиливать питание.

Забежав вперёд, скажем, что Ядвигу, так звали эту девушку, удалось спасти, и когда госпиталь уже покидал Грауденц, она была вне опасности и могла даже сидеть на постели.

После неё Борису пришлось обработать ещё человек пятьдесят раненых самой разнообразной тяжести. Без перерыва он был в операционнной до восьми часов вечера. Почти столько же отработал и Прянишников со своей медсестрой. Когда Бориса сменила Минаева, а Прянишникова Феофанова, стало понятно, что такого напряжения, которое, несомненно, будет нарастать, работники госпиталя долго не выдержат, нужна помощь.

Ещё перед отъездом из Бромберга начальник эвакопункта Крестовский предупредил Алёшкина, что, поскольку госпиталь укомплектован врачами полностью (а с появлением Прянишникова действительно были заняты все восемь врачебных должностей), надеяться на дополнительные силы не следует, надо справляться самостоятельно.

Раздумывая над создавшимся положением, Борис бродил по двору того дома, где размещался госпиталь. Он решил отдохнуть до восьми часов утра, а вечер потратить на решение административных вопросов. Там, где были сосредоточены машины госпиталя, он увидел группу людей, среди них были Захаров и Гольдберг. Они доложили, что продовольствия осталось совсем немного, не более чем на три дня. Оказалось, что в подвалах было найдено, кроме раненых, много голодающих людей, пришлось госпиталю из своих запасов организовать им питание. Кроме того, необходимо было пополнить запасы белья. Всё это Гольдберг надеялся выхлопотать в эвакопункте. Местные воинские части сами испытывали нужду в продовольствии и помочь ничем не могли. Договорились подготовить грузовую машину ЗИС-5 к концу следующего дня, чтобы Гольдберг съездил в Бромберг, на этом и разошлись.

Однако проблема с медицинскими кадрами не решалась. Помощь была необходима, это становилось всё более очевидным не только с каждым днём, но и с каждым часом. Раненые и больные поляки уже узнали от своих знакомых о появлении какой-то лечебницы и спешили в неё за медпомощью. Теперь уже появлялись в приёмном покое (сортировочной) не столько те, кого приводили или приносили санитары и дружинницы, всё ещё бродившие по подвалам, но и те, кто разыскал госпиталь самостоятельно. Далеко не все из них после оказания помощи могли быть отправлены назад, многих приходилось госпитализировать. И, если в санитарках недостатка не было, так как многие женщины, пришедшие за помощью, охотно оставались здесь работать, то с врачами и фельдшерами дело обстояло плохо.

Так продолжалось около недели. В один из последних дней Минаева перед появлением в операционной обошла все палаты и доложила, что в госпитале находится уже более пятисот больных. Начали готовить под палаты второй этаж, основательно стеснив разместившийся там персонал.

Алёшкин решил проверить всё сам. Он убедился, что несмотря на тесноту (кое-где на двух кроватях лежали по трое), все пострадавшие накормлены, обработаны, медсёстры работают чётко и слаженно, палатные врачи, а их было четверо, хотя и работают с перегрузкой, но равномерно сменяются через каждые 12 часов. Одним словом, всё было как будто в относительном порядке.

Пройдя из хирургического отделения в терапевтическое, где под руководством Батюшкова работал польский врач, Борис в который уже раз подумал: «Неужели в таком сравнительно большом городе совсем не было врачей, где же они? Или всех немцы угнали, или погибли?» И он, бегло осмотрев отделение, обратился с этим вопросом к врачу-поляку. Естественно, разговор вёлся на польском языке. Услыхав родную речь, уже пожилой и, очевидно, чрезвычайно уставший человек, как-то оживился и довольно бодро стал отвечать на вопросы. От него Алёшкин узнал, что в городе было много врачей. Большая часть из них — евреи, они погибли в первые дни оккупации. Фашисты в своё время куда-то их вывезли, обещая хорошую работу, потом стало известно, что они попали в лагеря.

— Остальных, кто был немного помоложе меня, — рассказывал поляк, — немцы угнали на запад, как простых рабочих. Остались только старики, как я, но нас было ещё немало. Мы занимались частной практикой, так как все лечебные учреждения фашисты закрыли. При отступлении нас, женщин и детей оставили в городе. С началом боёв за город кое-кто, наверное, выехал, но большинство, по-видимому, продолжает сидеть в подвалах своих разрушенных домов и так же, как и я до этого, не знают о работе вашего госпиталя. У меня дома