важен для человеческого общества труд, но она отнюдь не презирала, как ее тетушка и подобные ей дамы, женщин, бывших когда-то машинистками. Она не только не считала зазорным, что ее отец в Америке мыл посуду в ресторанах, исполнял черную работу у садовника, а мать учительствовала в начальной школе, она была убеждена, что новые обстоятельства поставят и ее в ряды людей труда, и она радовалась этому, ведь это будет напоминать жизнь ее отца и матери.

Но где и какую работу искать? Она не знала, как это делается. Перебирая в уме одного за другим гостей, посещавших их в Каруидзава (а здесь, в непринужденной курортной обстановке, посетителей бывало у них больше, чем в Токио), она раздумывала, кто же из них может серьезно отнестись к ее намерению и даст ей совет. Нет, несомненно, каждый из них высмеял бы ее замысел как невероятное сумасбродство и, вместо того чтобы помочь ей найти работу, немедленно побежал бы к тетушке и все бы ей рассказал. Обратиться к школьным подругам? Но ведь одна из них уже пришла в ужас от ее желаний. Как и старшие, они тоже удивились бы ее решению и не приняли бы его всерьез. К тому же в колледже Марико, при всей ее мягкости и доброте, была весьма сдержанной и с матуньками-наставницами и с подругами. Она не склонна была к пылкой дружбе, которая носит истерический или чувственный характер у иных девушек. Она была среди них как одиноко теплившийся огонек свечи. У нее не было задушевной подруги, к которой она могла бы пойти и открыть свою душу. Да если бы и нашлась такая подруга, то в их кругу, где нет сердечности и непринужденных отношений, присущих простому народу, обратиться к кому-нибудь за помощью значило вызвать недовольство: кому приятна будет свалившаяся на голову забота? Ей сказали бы несколько любезных слов утешения и учтиво выпроводили бы вон.

На ресницах ее задрожали слезы. Так и не смахнув их, Марико пристально смотрела вверх, на свою книжную полку. Красивая шкатулка, позолоченная корзинка с искусственными цветами, круглый эмалированный кувшинчик, кукла в красном платьице из английского ситца, рядом — маленький черный шкафчик, где хранилось приданое куклы. Возле куклы — фарфоровая собачка. Среди всех этих девичьих безделушек стоял в серебряной рамке написанный в Риме миниатюрный портрет Тацуэ, который Марико однажды выпросила у нее неожиданно для себя самой. На этот портрет она и устремила сейчас пристальный молящий взгляд: «Ты не прогонишь меня, сестрица Тацуэ? — говорили ее голубые глаза.— Придешь мне на помощь? Но можешь ли ты по-настоящему понять меня?» Какими бы ни были сердечными отношения со старшей, да еще замужней подругой, разница в шесть-семь лет кажется молоденькой девушке огромной. Но, с другой стороны, это и внушало Марико надежду и доверие к жизненному опыту Тацуэ. Несомненно, Тацуэ — единственный человек, который не оттолкнет ее, отнесется сердечно. Тацуэ могла бы замолвить за нее словечко перед тетушкой. Но вряд ли она одобрит планы Марико — в этом она, вероятно, ничем не отличается от других. Более того, она не связана правилами приличия, обязательными для посторонних, и способна высмеять бунтовщицу. На миниатюре Тацуэ была изображена в блузке цвета морской волны и с жемчужным ожерельем на шее; ее красивая головка была великолепно схвачена кистью итальянского художника. Он написал Тацуэ в профиль, в стиле Пьеро делла Франческо. На ее лице играла веселая улыбка, так она улыбалась всегда, когда находила что-нибудь забавным. Марико казалось, что она слышит этот смех. Внезапно она отвела глаза от миниатюры и чуть прикусила губу. Две крупные слезы скатились с ресниц и прочертили мокрую дорожку на побледневших щеках. Но к печали Марико примешивалось неясное чувство гнева. Сердилась ли Марико на Тацуэ или на кого-то другого, она и сама не знала. Возможно, она сердилась на саму себя за то, что вздумала искать поддержки у той, на кого не следовало рассчитывать. Но на кого же, на кого опереться? Если бы Марико верила в бога, она могла бы молить его о помощи. В католической школе, где преподавали монахини, молились господу по всякому поводу и вместо мирских песен распевали духовные гимны, но все это было лишь внешней обрядностью, а настоящей глубокой веры ни у кого из молельщиц не было. Марико сидела неподвижно, облокотившись на ручку кресла и закрыв глаза ладонями. Ее смятенная душа искала чего-то взамен веры в бога. Казалось, в ночном небе, где-то за жемчужной, мглистой пеленой облаков, таится месяц, а где-— трудно определить. Но вдруг, словно завеса эта прорвалась, полился лунный свет. Лицо Марико просветлело. Она отвела руки от глаз, заблиставших голубизной. Но в следующее мгновение ее лицо залилось краской. Необычайное выражение появилось на нем — светлом, словно месяц, выглянувший меж облаков.

Глава пятая. Любовь

Что это вы так рано, тетушка?

— Ах, не говори! Случилось несчастье! Вот уж не ждала!

Тацуэ пришлось подняться с постели. Ожидая, пока она оденется, Мацуко плотно уселась в кресло в холле, где только что окончилась уборка и еще чувствовался легкий запах мастики для полов. Облокотившись на ручку кресла, она подперла щеку белой пухлой рукой, словно мучаясь зубной болью, и прищурила глаза. У нее был непривычно взволнованный вид, и она не изменила позы, даже когда вновь появилась Тацуэ. Стрелки часов на камине показывали чуть больше половины девятого.

— Еще не завтракали?

— Сегодня мне кусок в горло не лезет. Но я очень рада за Мисаттян: как все хорошо устроилось! Я, правда, не ожидала, что она выйдет за Маки-сана. Твоя мама теперь будет спокойна. И это действительно счастье. Зато у нас...

Тацуэ поняла, что необычно ранний визит связан с чем-то, касающимся Марико, но снова заговорила только о завтраке.

— Тогда давайте позавтракаем вместе. Мы можем разговаривать за столом.

Гостью свою Тацуэ повела не в столовую, а в примыкающую к холлу угловую комнату и с шумом распахнула двустворчатую дверь, скрытую в стене. Здесь была маленькая, похожая на потайную комнатка, весьма удобная для разговора наедине, очень уютная, с окном, выходившим во внутренний садик, залитый ярким солнечным светом. Тацуэ частенько завтракала здесь.

Для хорошо налаженной кухни было совсем не трудно подать завтрак на час раньше обычного. Мацуко, соблазнившись ароматом подрумяненных тостов, взяла ломтик, отправила его в рот, а затем принялась за яичницу с беконом, обнаружив вопреки своему заявлению довольно хороший аппетит. Наконец она