Мацуко в этом отношении была совершенно чиста. Вернее, такой ее делала сама обстановка. Вся корреспонденция, адресованная мужу, шла через его личного секретаря Эбата, а ей не приходилось даже заглядывать в почтовый ящик. В их доме потерпевшей стороной обычно была сама она. Бывало, например, что ей звонит какая-нибудь дама и справляется, можно ли навестить Мацуко завтра после обеда. Мацуко велит горничной или служанке, подошедшей к телефону, ответить, что можно, но та осторожно намекает:] а не назначено ли на завтра после обеда собрание у госпожи такой-то? Значит, ее почта подверглась предварительному опробованию, как пробуют блюдо перед тем, как подать его на стол господам. Но Мацуко в таких случаях только смеялась, говоря: «Ах, какая же я забывчивая!» В этом отношении она являла собой полную противоположность Кимико Таруми, которая выставила из дома мальчи-] ка-слугу только за то, что он сначала сам просматривал утренние газеты, а потом уже подавал их хозяевам. Мацуко же, возможно, считала, что ругать служанок за эту их скверную привычку вовсе не стоит, поскольку, прочитывая тайком открытки и письма, они потом сообщают ей суть дела и это скорее даже помогает ей. Но и при этом ответы на письма нужно было все-таки писать самой, а писала она до сих пор каракулями, как, бывало, в школе, где ей никогда не удавалось получить по чистописанию и по арифметике удовлетворительной отметки. Госпожа Таруми и в этом отношении представляла полную ей противоположность: она считала, что по части образования красивый почерк — это самое важное для людей, занимающих в обще-стве такое положение, как она. Она даже брала раз в неделю уроки каллиграфии у специально приглашенного учителя и очень гордилась своей изящной скорописью. У Мацуко это не вызывало зависти. Со свойственным ей простодушием она всегда восхищалась этим почерком, но вместе с тем ничто не доставляло ей большего мучения, чем письма Кимико, написанные затейливой иероглифической вязью.

В то утро среди нескольких открыток и писем, принесенных в холл на лакированном подносе с перламутровыми инкрустациями, был синий конверт.

Такими конвертами всегда пользовалась Кимико. Кстати сказать, красивый продолговатый поднос, на котором лежал этот конверт, был подарком, так же как и кимоно узорчатого полотна, которое Мацуко иногда надевала здесь, в Каруидзава; то и другое привез художник Мидзобэ из творческой поездки на Рюкю. За подарки полагается отдаривать, и это иной раз влетает в копеечку. Примером могла служить купленная у Мидзобэ картина «Вид Наха» 169, висевшая на стене справа от стола, на который горничная поставила поднос.

Мацуко, сидевшая на другом конце стола, утонув своим крупным телом в глубоком плетеном кресле, отсчитывала вслух и отбивала такт, ударяя белыми пухлыми пальцами по ручке кресла. Она разучивала музыку «Тюномай» из репертуара Но. Это было занятие не менее неприятное, чем ответы на письма, но, чтобы не отставать от других дам, приходилось терпеть. При этом в Токио, где каждый день то в одном доме, то в другом вывешивались флаги в честь провожаемого на фронт, неудобно было бить в барабан, разучивая музыкальный номер, хотя увлечение всем «чисто японским» и стало рчень модны. В Каруидзава же можно было греметь без стеснения, и поэтому дамы уже не в первый раз устраивали здесь музыкальные вечера. Мацуко лишь взглянула на лежавший сверху синий конверт, но своего занятия не прекратила, хотя отстукивать такт по ручке кресла было не так уж интересно.

Ох-ох-ох!

Тяжело вздохнув, Мацуко перестала стучать и, протянув руку к стоявшему рядом такому же плетеному столику, с шумом захлопнула лежавшую на нем продолговатую нотную тетрадь старинного образца. Мацуко не переставала изумляться, как это другие дамы безошибочно запоминают нужное количество протяжных ударов, знают, когда сделать переход, а когда паузу, где требуется легато, где отпустить, где так, где этак — всю эту разнообразную, непрестанно меняющуюся дробь барабана. Мацуко никогда не удавалось запомнить и половины. Но на музыкальных вечерах в Токио сзади нее всегда сидел учитель и тихонько подсказывал, что нужно делать, и потому она с грехом пополам справлялась. Да! А почему бы не вызвать его сейчас? Вечер назначен на послезавтра, и время еще есть. Как-никак, а ведь барабан только забава. И любое щедрое вознаграждение учителю за подсказки по сравнению с теми усилиями, которые пришлось бы затратить самой,— просто пустяк, какие-то жалкие гроши.

Эта мысль заставила Мацуко подняться с кресла. Кнопка звонка была на стене, где висела картина «Вид Наха». «Ох, господи!» — снова тяжело вздохнула Мацуко и, нажав кнопку, взялась за почту. Когда на звонок появилась горничная, Мацуко, распечатывая письмо в синем конверте, с которого решила начать, велела ей позвонить по междугородному телефону учителю музыки, жившему в Коисикава.

— Закажи срочный разговор, иначе теперь никак не дозвонишься!

Последнее замечание вырвалось у нее, по-видимому, с досады, что ей приходится заниматься таким докучным делом, как чтение этого послания. Письмо, написанное, как всегда, искусной иероглифической скорописью на плотной рисовой бумаге и свернутое в трубку, начиналось, как водится, с приветствий, соответствующих времени года. Но по мере того, как Мацуко читала письмо, иероглифические арабески Кимико начинали оказывать на нее совсем не то действие, что вначале. Ее большие и выпуклые, круглые, как у макрели, глаза замигали с совершенно необычным для них выражением. Полные губы сжались в недовольную гримасу. Письмо было длинное, и когда Мацуко дочитала его до конца, свиток лежал складками на ее коленях. Не подумав даже свернуть письмо, она бросила его на стол, как кусок ткани, который не кончили кроить, и снова подошла к стене, чтобы нажать кнопку звонка.

— Скажи барышне, чтобы сейчас же пришла сюда.

Против обыкновения на этот раз от Мацуко не укрылось, что горничная Сима, получив приказание, в некотором замешательстве задержалась в дверях.

— Ты что?

— Барышня не так давно ушла к старику на задний двор.

— Опять с собачонкой возится! Ничего с ней нельзя поделать! Скажи, что я ее зову.

— Слушаюсь.

Три-четыре дня назад вечером на двор забежал рыжий щенок. Видимо, мальчишки подшибли ему камнем лапу. Жалобно скуля, он ковылял среди белых маргариток под окном Марико. Вероятно, его мучил еще и голод. Молоко, которым Марико накормила щенка, присев перед ним на корточки, окончательно привязало его к девушке, и он всюду трусил за ней, тыкаясь носом