в одном направлении по бледно-синему прозрачному небу. Луна была еще молодая. Золотая с голубоватым отливом и круглая, как пузатый кувшинчик без крышки, она появлялась над краем облаков, словно ее ставили как украшение на полку. Когда же она пряталась за облаком, оно тотчас же начинало светиться жемчужным светом, и пока луна медленно, плавно скользила за ним, на дорогу падала тень, а когда она вдруг выплывала из-за облака, дорога сразу светлела и все начинало блестеть, даже носки ботинок. Но луна пряталась не только за облаками. Она часто скрывалась и за верхушками деревьев. И каждый раз при этом дорога то темнела, то снова светлела.

Засунув руки в карманы брюк, Сёдзо шел по улице, извивавшейся по склону горы Атаго. Стояла глубокая тишина, прохожих почти не встречалось. Лунный свет, то тускневший, то вновь разгоравшийся, как бы придавал направление его мыслям. Сёдзо вспомнил рассказ Тацуэ о дельцах из военно-промышленного концерна, толковавших о светлых и мрачных перспективах для их барышей. Его тогда покоробил их цинизм, и все же это был еще не гнев против них, не нестерпимое отвращение к ним. А тем более — к Тацуэ. Неприязнь, которую он испытал к ней при расставании, постепенно уступала место сомнению: а вправе ли он ее порицать? Он осуждал ее за то, что она беззастенчиво пользуется всеми благами и привилегиями, которые дает богатство, хотя в душе как будто недовольна такой жизнью и по-своему страдает. Но если он готов ее презирать, не должен ли он презирать и самого себя? Ведь средства, на которые он существует, дает ему Масуи в виде своего рода стипендии. А разве капиталы Масуи по своей природе чем-нибудь отличаются от денег финансовой клики Инао? На даче Тацуэ, на ее драгоценностях, автомобилях — пятна крови, они пахнут трупами погибших на войне. Но ведь так же пахнут и те несколько кредиток, что лежат сейчас в его бумажнике. Поскольку он вхож и в дом Масуи и в дом Инао, вполне возможно, что люди причисляют его к их лагерю. А давно ли его изгнали из университета, поставив на нем клеймо «крамольник»! Оно еще не стерлось. «Летучая мышь!» — проговорил он вслух, вытаскивая сигарету, которую нащупал в кармане. Вспыхнувшая спичка на мгновение осветила его лицо, на котором была написана горечь, а когда спичка погасла, в тени деревьев замелькало в такт его шагам красное пятнышко зажженной сигареты.

Сёдзо окончательно растерялся. Он не знал теперь, что ему делать, куда ему деться — для него не было места в этом мире. «Я похож на летучую мышь — и не зверек и не птица»,— подумал он, и чувство бесприютности и одиночества, овладевшее им, стало просто невыносимым. Одна дверь, в которую он перестал стучаться из-за своей трусости и беспомощности, была перед ним закрыта, а ту дверь, за ручку которой он сейчас держался как за некую спору в жизни, не захлопнули перед ним только из жалости, мало чем отличавшейся от жалости к нищему, стоящему с протянутой рукой. Страшно подумать, какое унижение он терпит каждый раз, когда ему в конце месяца приходится иметь дело с Эбата. Как ужасно это унылое, жалкое существование, приниженность и крайнее отвращение к самому себе. Прищемили его между дверьми, вот-вот раздавят, а он не способен и шевельнуться. По сравнению с жалким прозябанием страх перед красной повесткой был куда менее мучительным. Тут дело куда проще: хочешь не хочешь — подчиняйся непререкаемой власти закона. А не все ли равно? И тут и там отнимают у тебя всякую радость, всякую надежду на человеческое существование, все отнимают, оставляют тебе одно-единственное право: дыши, пока не умер,— функция чисто физиологическая! И в довершение всех несчастий пришло полное одиночество после смерти Оды. Смеялся ли он хоть раз за последнее время от всего сердца? Нет, он не мог припомнить ни одной светлой минуты.

Каруидзава, как и всякий курортный городок, до поздней ночи была расцвечена огнями и полна оживления. Летом улица, тянувшаяся от горы чуть под уклон, превращалась в некое подобие главного проспекта в Токио; так осталось и в годы войны, хотя теперь она, пожалуй, выглядела менее яркой и пестрой, чем прежде. Заметная перемена произошла в составе дачников-иностранцев. Сюда они съезжались во множестве — больше, чем в другие дачные места Японии, и летом Каруидзава казалась какой-то иностранной колонией; осенью же она возвращалась к своей обычной жизни старого и грязноватого пристанционного поселка. Состав приезжих изменялся в соответствии с внешнеполитической обстановкой, разделившей мир на две части: одних выживали отсюда, а других встречали с распростертыми объятиями. Особенно много понаехало сюда беженцев из Голландской Индии и других заморских владений, принадлежавших противникам. Характерный немецкий говор звучал сейчас вместо привычного английского языка в булочных, в мясных, овощных и мелочных лавках. Пожалуй, из-за немецкого языка Сёдзо и не пошел прямой дорогой к трамвайной линии. Сзади него вышагивали и болтали три рослых и дородных мужчины в коротких штанах; они обогнали его, и один из этих иностранцев, с редкими волосами морковного цвета, что было видно даже ночью, проходя мимо, чуть не задел его своим толстым, как у генерала, животом. Сёдзо внезапно свернул в переулок, к почте. Сделал это он не потому, что ему было неприятно, что его обогнали, и даже не потому, что ему вообще было противно появление здесь немцев в это лето. Иногда люди поступают так или иначе, сами не зная почему.

Когда он свернул в переулок, снова засияла луна. Облачка в небе исчезли, словно кто-то поснимал сушившиеся на веревках белые простыни. Луна как будто стала меньше, светила ярче и казалась теперь не больше страусового яйца.

Сёдзо решил зайти на вокзал и купить билет на завтрашний поезд. Сворачивая из переулка в переулок, он шел к станции, но сбился в пути. В Каруидзава, как во всех дачных поселках, сады подступают вплотную к улицам, да и сами улицы обсажены деревьями — идти здесь все равно что пробираться через лес. Улицы по сравнению с обширными участками дач очень узки, кое-где горят тусклые уличные фонари. Но от этого уже в двух-трех шагах от них темнота кажется еще гуще. Из окон домов, стоящих в глубине участков, свет не достигает улицы. Если бы Сёдзо повернул сразу от почты, обогнул теннисный корт и,-перейдя каменный мост, спустился вдоль берега реки, он и в ночной тьме не потерял бы направления. В речке, Вернее, в небольшом канале с бетонированными берегами и дном, по