— Ничего не поделаешь — стиль эпохи. Но как вы по-пали в такое необычное место?

— Да ведь в Мадриде очень жарко. Поэтому дипломаты на лето переезжают в Сан-Себастьян, поближе к Франции. У нас там тоже была своя база — дача, которую снимал господин Садзи. Оттуда до Лойолы на машине не больше двух часов езды. Дорога очень живописная. Кругом все горы, горы. По глубокому ущелью бежит горный поток. Прокатиться в Лойолу на машине — чудесная прогулка.

А рядом с собором сохраняется родовое владение Лойолы— массивное здание из кирпича цвета красной охры, похожее на крепость. Там она видела серебряную статую в натуральную величину — скульптурный портрет Игнатия Лойолы: молодой знатный дворянин в доспехах, лежащий раненным на поле боя. Скульптор хотел изобразить его духовное пробуждение, переломный момент в жизни Лойолы. На красивом узком лице еще видны следы физического страдания— боль едва начала утихать, но оно уже исполнено умиротворения. Есть там и портрет Лойолы, на котором он изображен уже после пострижения в монахи. Располневший и облысевший Лойола тут напоминает Шекспира: такой же высокий лоб, глубоко запавшие глаза, удлиненный овал лица и такая же бородка. В одной из комнат на фреске среди других иезуитов — Франциск Ксавье. Он сразу бросается в глаза, у него очень внушительная фигура и энергичное лицо. Невольно приходит мысль: именно такой человек мог посвятить себя самоотверженной проповеди христианства среди иноверцев- далекой восточной страны.

Все это Тацуэ рассказала в том же тоне, в каком она рассказывала о бое быков.

— Но если бы я не вспомнила о том, что вы занимаетесь историей распространения христианства в Японии, я бы ни за что не поехала в Лойолу, даже если бы это место было нам по пути. А вы...

— ...а вы даже не преподнесли мне своего опуса! Ты это хочешь сказать? — улыбаясь, закончил за нее Сёдзо и облизнул горьковато-сладкие после кофе губы.— Не гневайся, в следующий раз привезу. Но я ведь знаю, ты не станешь читать и тут же забросишь книгу. Взять хотя бы Лойолу. Побывала там разок и уже ворчишь. Так был ли смысл ехать?

— Раз так, я вам больше ничего не стану рассказывать,— обиженным тоном заявила Тацуэ, но, судя по милой улыбке, она нисколько не сердилась. Наоборот, по выражению ее лица видно было, что ей очень хочется о чем-то рассказать Сёдзо. Он сделал вид, будто ничего не замечает, и взял сигарету из стоявшего перед ним серебряного ящичка, но это означало, что он готов послушать ее рассказ.

— Вы надо мной смеетесь, а я вот вспоминаю сейчас о поездке в Лойолу и думаю о том ужасном дне, с которым она совпала. Выходит, что она не совсем была бессмысленна, — Я что-то не понимаю.

— Прошел уже почти год. Это было семнадцатое августа прошлого года, а на следующий день ведь наступило то самое восемнадцатое, число...

Да, да!

Губы Сёдзо так плотно сжались, что сигарета, которую он курил, вздернулась вверх. Вслед за семнадцатым наступает восемнадцатое, это такая же непреложная истина, как и то, что после ночи приходит утро. Но тот день вызвал на всей земле великий переполох, словно три ночи следовали непрерывно одна за другой или пять дней подряд длилось утро. Смятение, охватившее мир, сказалось и в Японии. Одним из его последствий было падение кабинета, просуществовавшего лишь несколько месяцев. И все это произошло от неожиданного соглашения между Германией и Советским Союзом, которого, казалось, было невозможно ожидать. Недаром же декларация об отставке кабинета носила совершенно необычайный характер и была похожа на «стон души» — в ней выражалась скорбь по  поводу непостижимой и странной акции союзницы Японии и заявлялось о невозможности присоединиться к такому шагу этот документ был продиктован тем же потрясением, которое испытали тогда все политики.

— В тот самый день, когда мы в Лойоле болтали о разных пустяках — о том, что Игнатий как две капли воды похож на Шекспира, и прочем, заключался советско-германский договор. Ведь так?

— Да-а,— с деланным равнодушием протянул Сёдзо.

С тех пор как Тацуэ вышла замуж, он избегал разговаривать с ней на политические темы, Тот день, когда она была в Лойоле, он провел в поезде, направляясь домой на очередной сбор резервистов. Новость он узнал, уже переправившись через Каммонский пролив. Последующие три дня он с утра до вечера, весь в пыли и в грязи, ползал по земле под палящим солнцем, делал перебежки, кричал вместе со всеми «ура» и изнывал от жажды и усталости. Изнурительные физические усилия лишали его тогда способности мыслить, и это несколько смягчало его душевное смятение. Сейчас-то у него по этому вопросу было свое собственное мнение, своя оценка, но таких тем он не хотел касаться. К счастью, и Тацуэ не стала излагать своего взгляда на это событие. Рассказ свой она вела в чисто личном плане,

— Когда вспоминаешь сейчас то утро, кажется, что это было какое-то театральное представление,— рассказывала она, вытирая о салфетку кончики своих красивых пальцев, влажных от сока персиков.— Как всегда, мы завтракали только вдвоем в комнате на втором этаже, выходившей окнами на внутренний дворик. Слышим, от ворот по небольшому подъему катит к подъезду автомобиль. Мы удивились: кто бы это мог заявиться с утра? В это время вошел мальчик-слуга Хуан, подававший нам завтрак, и принес на тарелке вареные яйца; он сказал, что приехал немецкий посол. Мы еще больше удивились. Что могло привести его сюда в такую рань? Пробыл он минут двадцать. Мы услышали, как отъезжает машина, но тут же подкатила другая. Приехал польский посланник — это мы узнали от Садзи в столовой за обедом. Но еще до этого мы прочли в газетах Сообщение о договоре и были изумлены.

— Значит, оба посла приезжали для информации?

— Ну, конечно. Они ведь находились вдалеке от места событий, ничего не знали и вдруг получили из своих стран неожиданные инструкции — вот и примчались, видимо изумленные не меньше нас. Для польского посланника это было просто как гром среди ясного неба. Он ненавидел Россию и был зол на Германию. Он жаловался и говорил, что ничего подобного ему и во сне не могло присниться. Садзи пришлось выразить ему свое глубокое сочувствие. А перед германским послом