мыслей вдруг пресек-* ся. А не старается ли она просто-напросто сохранить за собою те привилегии, которыми пользуется как жена молодого Инао? Нет, Во всяком случае сознательно она не руководствовалась таким расчетом. Пользоваться роскошью и комфортом, о каких обыкновенные смертные могли Только мечтать, для Тацуэ было так же естественно и необходимо, как для растений — поглощать углерод. Она не видела в этом ничего необычного и не считала, что должна быть за это кому-то благодарна. И так же, как для растений усвоение углерода лишь средство расти и тянуться Вверх, так и для нее привычный образ жизни был лишь способом, а не целью, существования. Но ведь холеные растения расцветают пышным цветом и приносят прекрасные плоды. А какие плоды принесет ее существование? По временам собственная жизнь казалась Тацуэ беспредельно нелепой и невыносимой, и тогда ничто ей было не мило. Она была подобна человеку, охваченному пламенем: несчастный мечется в муках и готов содрать с себя кожу; так и она мечтала оторвать от себя всю эту подлую жизнь, изорвать ее в клочья, отбросить прочь, чтобы почувствовать наконец облегчение,

Она сама считала эти порывы припадками истерии и, стоило им утихнуть, смеялась над собой, называла себя сумасшедшей. Но когда на нее внезапно находили приступы душевного смятения, ее вдруг словно швыряло на дно какой-то черной ямы, ум ее мутился, ей хотелось выть от тоски, от отчаяния, от злости. В бессильной ярости она скрежетала зубами, по целым дням не ела, не пила и не выходила из своей спальни. Иметь детей? Обычно она о детях и не думала, однако в часы душевных терзаний где-то в уголке сознания возникала смутная мысль о ребенке— какой-то неясный, неопределенный образ.

О том, что Тацуэ так и останется бездетной, больше всех беспокоилась, разумеется, ее мать, госпожа Кимико Таруми. А по чьей вине — об этом Тацуэ не собиралась ей говорить. Да и уверена ли она была в причине своего бесплодия? Она продолжала Сомневаться даже после того, как Кунихико открыл ей тайну, и, хотя и подумала — «тем меньше забот» и не разгневалась на мужа, ей не особенно хотелось иметь от него детей. Насколько это действительно зависело от ее воли и от ее желания, было не так уж ясно. Ясно было одно: несколько месяцев фигура ее будет безобразной, уродливой — эта мысль была для нее невыносимой. Когда мать начинала ныть и приставать с вопросами, Тацуэ выходила из себя, заявляла, что она терпеть не может детей и не желает их иметь, и начинала высмей-вать матерей, которые носятся со своими сопливыми уродцами, словно с каким-то сокровищем. Между тем у детишек своих родственников Тацуэ пользовалась большой популярностью. Если она была в настроении, она вместе с ними пела, танцевала, прыгала, она была для них прелестной молодой тетей, которая знала все сказки на свете, щедро дарила игрушки, угощала сластями.

Итак, Тацуэ хотелось немного соснуть, но ей не спалось. Никогда еще так не раздражал ее долетавший из-за рощи отчетливый, ритмичный стук молотков. Когда плотники на* конец угомонились, подул ветер, затрепетали на сквозняке задернутые оконные занавески, уже окрасившиеся снаружи красками заката. Последние несколько дней к вечеру поднимался сильный ветер, что редко бывало здесь в весеннюю пору. Не вставая с кровати, Тацуэ протянула руку и включила стоявшую на тумбочке электрическую лампу. Как ни странно, несмотря на свой непреклонный, сильный характер, Тацуэ с детских лет боялась ветра. Когда в ночной темноте на раздвижных дверях начинала хлопать и шуршать ободранная бумага и где-то поскрипывали ставни, она, лежа в постели, настороженно прислушивалась к этим звукам, и ей казалось, будто это хозяйничают и буянят какие-то маленькие, неведомые, страшные существа, которые в другое время прячутся в закоулках, а при сильном ветре вылезают наружу. Ей становилось жутко, она зарывалась в подушки и старалась скорее заснуть.

Дом этот, из окон которого открывался живописный вид на вулкан Асамаяма, был открыт западным ветрам. Каждый раз, когда этот грубо сколоченный, весь в щелях, шаткий двухэтажный дом сотрясался под ударами налетавшего с воем и свистом буйного ветра, Тацуэ казалось, что он того и гляди рухнет, и она вспоминала свои детские страхи. Теперь она часто  думала, что детское чувство тревоги, от которого она не избавилась и до сих пор,— это пережиток того страха, в котором постоянно жили десятки тысяч лет назад первобытные люди, цепеневшие от ужаса перед бушующей стихией, падавшие ниц на землю под огромными деревьями или спешившие укрыться в своих пещерах. Но сейчас ветер почему-то не вызывал страха. Ее мысли и чувства были заняты совсем иным. Ушла куда-то обида на мужа, которую будоражила в душе приготовленная для него постель а широко откинутым краем одеяла. У изголовья на стене висела картина. Когда они сняли дом, картина эта уже была здесь. Цветная литография в желтом, черном и голубом тонах, к ним примешивался темно-красный; это была мадонна Джотто. Увидев ее в первый раз, Тацуэ даже рассмеялась: «Подумайте, совсем как в монашеской келье!» Но репродукция была хорошая, к тому же во временном жилье не стоило ничего менять, и она оставила «Мадонну» в спальне. Она долго смотрела на картину, освещенную голубоватым светом, струившимся сквозь абажур настольной лампы. Никогда еще она так внимательно не разглядывала эту мадонну — ей даже показалось, что она смотрит на картину впервые. По сравнению с рафаэлевскими эта мадонна была примитивна и груба, а Христос, которого она прижимала к груди, казался исполненным важности, словно маленький монарх.

— Какое у него недетское выражение лица,— проговорила вслух Тацуэ.— Поэтому эти мадонны с младенцами на руках мне и не нравятся.

Несколько косившие глаза Тацуэ, прелестные той своеобразной красотой, которая иногда присуща неправильности, с какой-то злобой все смотрели на богоматерь и маленького Христа. Вдруг она резко повернулась на другой бок. Неизвестно почему, у нее вдруг выступили слезы: струйка побежала по носу, скатилась на щеку, и тепловатая влага затекла в ухо.

Глава третья. Летучая мышь

Вот уж кого не ждала!—появляясь в дверях, радостно воскликнула Тацуэ. Короткий сон освежил ее, ветер за это время утих, и она повеселела. В ярко освещенной гостиной, развернув «Таймс», за столом сидел Сёдзо, надевший из-за здешних холодных вечеров темно-голубой свитер.— Я просила меня не будить, вот и проспала. Сегодня приехали?

— Да, трехчасовым. Все вместе — я, дядюшка и Мариттян.

— Да, да, ведь Мариттян уезжала! Тесно было?

—