историки не говорили бы с таким восторженным эмфазом. Да и Свидас не употребил бы в своём рассказе на эту тему таких решительных, таких категорических выражений как в вопросе о масках, так и в вопросе о музыкально-ритмическом складе речи сатирических хоревтов.

Я обхожу без оценки подробнейшие повествования об истории дифирамба Миллера, Крумбахера, Криста, о Тимофее Милетском, о Филоксене, оставляю без отметки превосходное исследование Круазе «История греческой литературы», но я должен остановиться на некоторых комментариях Виламовиц-Мёллендорфа, представляющих высокий интерес. Немецкий исследователь дает истолкование самого названия хороводной песни: «Дифирамб».

«Дифирамб» по смыслу этого слова, пишет Виламовиц-Мёллендорф, обозначает некоторый божественный, т. е. особенно красивый радостный «фирамбос». Альфред Круазе в первом томе упомянутого выше сочинения, называя такое филологическое истолкование слова дифирамб соблазнительным, всё же указывает на неожиданность эпитета «красивый» – в словах немецкого писателя. Итак, дифирамб это песня в честь Диониса. Слово не существует совсем в греческих лексиконах и, вероятно, никогда не употреблялось в литературной речи Эллады. По крайней мере, я не нашел его ни у Исихия, ни у Свидаса, ни у Фотия, ни в новейших словарях 1836 и 1901 года. Но имеется ряд слов, филологически сходных с термином Виламовица-Мёллендорфа, звучащих одинаково с ним в фонетическом смысле и притом выражающих – просто и картинно – ту же мысль. В основе этого слова лежит греческое наименование двери или, вернее сказать, того, что находится за дверью, вышло из интимной обстановки, из границ индивидуальной психологии вообще, пластически и пространственно уже пребывает вне нас. Мы можем сказать «пафос комнатный» и «пафос вне-комнатный», т. е. противопоставить личное чувство, стесненное границами субъективных переживаний, расширенному чувству, перехлестнувшему через барьеры личного Я и разыгравшемуся экстатическим водопадом на просторе, на свободе. То же и прозаическая речь: это речь комнатного обихода, в отличие от речи поэтического подъема, которая бурлит и играет своею водною стихией в волнах, вздымаемых ветрами экзальтаций. Мы имеем дело тут с ямбическим возбуждением, с пафосом разгулявшегося сердца, с освобождением от пут и от оков личных страстей и вожделений. Дионис существо ямбическое прежде всего. В основе своей натуры он выражает веселую смуту и хаос не только в жизни человеческой, но и в природе, безмерности космических пространств. Черты страдания открываются в нём лишь от соприкосновения с другими противоположными ему и более великими стихиями.

Такова скудная литература о дифирамбе.

Если не делать догадок, не искать наводящих намеков в лингвистике старых веков, если не проникнуться при этом сомнением и чувством глубочайших расовых проблем, если не перевоплотить язык эстетики в язык социальных терминов, вообще если не раздвигать кругозора литературного до пределов исторического философствования, если не разрешить себе – с молитвенною скромностью в сердце – некоторой доли ясновидения, – темная загадка дифирамба не могла бы не казаться навсегда неразделенною. Ведь мы имеем только поверхностные обобщения, без единого материального клочка бумаги с начертанным на нём словесным документом. Дифирамба нет в греческой литературе, дошедшей до наших дней. А между тем, двигаясь вперед путем живой критики, подходя к этой теме с плодоноснейшим этническим мерилом в руках, мы вдруг получаем целые снопы светов, проливающихся на темнейшие закоулки истории, даже на целые эпохи, оставшиеся загадочными для прозорливейших исследователей. Руководясь этническими данными, мы писали историю дифирамба, как если бы стояли лицом к лицу с реальными свидетельствами прошлых веков.

Дионис

– 1 —

История Диониса в планах греческой мифологии является прототипом истории Христа в пределах европейско-арийской культуры. Почти тождественная биография в одном и другом случае. Чудесное рождение от земной девы, благовествование свободного экстаза, страдальческая смерть от враждебных титанических сил, наконец погребение и воскресение в новых легендах всемирного значения. Можно сказать, что Дионис является богочеловеком древнего мира. Он живет на Олимпе, скитается среди народных масс, ликует и пляшет вместе с ними, никогда не берет в руки ни копья, ни меча, но тем не менее является настоящим сыном небесного отца, истинным послом, ипокритом божественного мира, взятого в определенном аспекте. Когда мы погружаемся в изучение культа Диониса, мы сразу же становимся перед его утонченной стилизацией позднейших веков, совершенно так же, как это происходит с изучением облика Христа. Реально исторический элемент исчезает в эстетической трансформации и действует на чуткого историка только своими случайно уцелевшими и притом фрагментарными намеками. Я говорю о Дионисе. Но то же явление мы наблюдаем и в новейшей легенде Христа. Историческое лицо его совершенно затерялось, преобразилось до полной неузнаваемости в византийской церковной его переработке ради морального назидания векам. Лицо исчезает в лике – и тут, и там.

Но где же в действительности искать исторических первооснов для постижения реальной сущности Диониса? Этих клочков и обрывков прошлого в мифологии Диониса слишком мало. Прежде всего, легенда называет многие места рождения Диониса. В Элладу он пришел из северных и малоазийских областей – Ликии, Фракии, Фригии и Карии, из этой смеси и амальгамы хамито-яфетидских и даже семитических элементов, неся с собою характерную для хамито-яфетидов двойственную культуру земли и подземных её глубин. Дионис какое-то двуединое существо, тяготеющее одновременно к областям и стихиям реального и ирреального характера, к Прозерпине и потустороннему Плутону. Он пришел на Балканский полуостров так же и из среды других народов – из Египта, Эфиопии, Аравии и Индии. Тут он является выразителем новых социально-политических элементов, заключающих в себе зачатки высшей цивилизации. Кушито-хамитские и семитические основы дают в лице Диониса своё многозначительное отражение, свой властительный рефлекс. Он ведет за собою, рассказывает легенда, диких зверей азиатско-африканского происхождения, пантеру и леопарда, увенчанных цветами индийских болот, среди которых тонкий взгляд различит и лепестки будущих буддийских лотосов – за отсутствием иных, более выразительных и более кричащих документов, исторических свидетельств о Дионисе, мы и эти художественно-живописные и этнические намеки готовы признать чрезвычайно значительными. Уже одна пестрая шкура леопарда выдает иноземный генезис легенды. В пространственно узкой раме Эллады, с её умеренным горным климатом, с её суровыми зимами, с её интимно-низким небесным потолком, нет места свободному разбегу хищных зверей, тогда как в знойных долинах Индии, среди необозримых тропических лесов, болот и джунглей, дикая фауна могла развернуться во всём своём разнообразии и устрашающей силе. С этой силой пьяный Дионис ворвался в почти комнатную обстановку маленькой, круглой, формально-замкнутой страны, с её шумным и беспорядочным человеческим ревом, лишенным хищных аккордов.

Другие фрагменты исторического порядка мы находим в чередовании народных празднеств в честь Диониса. Малые сельские Дионисии, в месяц Посейдон, в агрикультурной обстановке, передают нам первые наиболее элементарные соприкосновения народных низов