Тут все черты, каждая в отдельности представляющая огромный интерес, должны быть изучены и анатомированы до последней мелочи. Подвижность – это хореографический его характер, плясовая его структура, со всею техникой и механикой первозданного человека. Приписывая дифирамбу характер энтузиазма, Прокл не чувствует при этом некоторой натянутости стилистического оборота речи: энтузиазм свойственен культу Аполлона, а не культу Диониса, с его чистой экстазностью, так сказать, выходами из личного начала, во всём филологически чудесном смысле этого слова. Эта стилистическая неточность грамматика усугубляется ещё и тем обстоятельством, что он тут же говорит о пафосе дифирамбической песни. Но в этом пункте мы должны отметить то же сокращение исторических пространств, как и в ракурсе Аристотеля. Пафос дифирамба, наблюдаемый уже в записанные времена, мог явиться только в результате сложной культурно-этнической эволюции из реально сокращающегося объема изначального оргиазма. Но последняя черта в описании Прокла всего замечательнее и возбуждает особенный интерес. Рисуя ритм дифирамба, он употребляет не слишком часто встречающееся греческое слово… Что значит это слово? В обыкновенном употреблении оно означает движение с широким размахом, некоторое раскрытие свернутой формы, уничтожение элементов интимности и, следовательно, выявление сущности предмета в его общей картинности. Можно идти через площадь так сказать незаметно, бесшумно пробираясь к намеченной цели, прошлепавшись вперед ногами, сколько требуется, но можно пройти то же пространство, выступая осанисто и с гордым апломбом. В бешеном хороводе, в фарандоле басков, ноги выбрасываются именно с такою картинностью. Чоканье бокалов с вином тоже может быть передано этим звучным изобразительным словом пеласгических времен. Состояние войны отмечается тем же выражением. Женщина в кульминационный момент физической страсти, в минуту сексуально-пластической литургии, очерчивается тем же глаголом, взятым в причастии прошедшего времени страдательного залога. У Лукиана бог посылает бога в Аргос повелительным наклонением того же глагола. Наконец, стремиться к славе значит направить душу тем процессом, который эффектно может быть выражен той же стилистикою древнего чекана. Ещё необходимо только отметить, что в архаические времена это был глагол от существительного, обозначающего сатира, мифологическое существо зверино-человеческой породы с хвостом.

Таким образом, что дает нам последняя черта в характеристике Прокла? Она указывает на то, что дифирамб сотрясался своим стихийным ритмом, что он был исполнен мотивов экстатического пляса, в котором передавался весь грубый гений пеласгическо-фригийского народа, что он весь трепетал, колебался и разбрызгивался в шуме народного исступления. Немецкий исследователь Гепперт переводит это место у Прокла изысканным языком, который, однако, не совсем понятен. «В своих ритмах, – читаем мы у него, – дифирамб очищен огнем». Выражение бесконечно верное по существу, но всё же темное для читателя. Через дифирамб проносится буря огня. Огненная сила развертывает его. Брошенный в огонь сверток бумаги распускается в ритмическом процессе горения. Говоря иначе, говоря ближе к образности намечаемой здесь пластики, дифирамбический ритм древних времен, выражая огненную стихию всего явления в целом, тем самым приоткрывает завесу над создавшим его народом. Народ этот пел и плясал необузданно, как дикарь. Здесь слышится топот ног и конских копыт, шум грубых и пьяных сатиров, может быть, первобытных, ещё полу-лесных пеласгов, рисующихся нам сквозь даль исторической перспективы какими-то центаврами зооморфического типа.

Вот что мы вычитали в немногих строках древнего и более нового исследователя. Сквозь первобытную эстетику мы набрели на контуры строящегося социального организма. Если искать наименование для первой стадии дифирамба, то её нельзя правильнее назвать, как пеласгическою. Пеласгический дифирамб является первым свидетельством рождающейся государственности и соответствует тому моменту в истории Эллады, когда расовые её первоосновы ещё только собирались заполнить греческую территорию. В основе государства легла крепчайшая твердыня, нечто незыблемое навсегда, элементарно непреодолимое, тот фонд земли и реализма, который, распахнувшись, ревет своими стихиями, слышными на всём протяжении дифирамбической эволюции. Вся греческая культура пошла отсюда, от этих корней. Здесь и микенские львы, и устрашающие переходы кносского лабиринта, здесь весь дьявольский пантеон прогреческой мифологии. Нужно при этом отметить замечательную вещь. Пеласгическая струя остается нерастворенной в лоне победителей. Она механически перемешана с элементами иной высшей культуры, но химически с ними не слита. Мы не имеем тут и признаков скрещения – перед нами только героическое завоевание более поздних и более дифференцированных расовых сил.

– 2 —

То, чего не достиг Филоксен с острова Кифиры (435–380) и Тимофей Милецкий (357), получило своё осуществление гораздо раньше в деятельности Ариона. Арион мефимнейский, с ионичесского острова Лесбоса (около 600)[56], сам рапсод и служитель культа Аполлона, наложил оковы на творчество пеласгических масс и перелил дифирамб в гармоническую форму. Это не был претворитель старых элементов, каким и хотели быть Филоксен и Тимофей, не механический комбинатор равнородных стихий, а именно героический завоеватель на почве искусства, всегда соприкасающейся с реальным бытом народных масс. Имя Ариона окружено легендою. Геродот рассказывает о нём, что, возвращаясь из Италии и направляя путь к царю из рода Гераклиодов Периандру в Коринф, Арион подвергался нападению разбойников. Надев на себя парадные облачения и взяв в руки струнную кифару, он стал на корме корабля и пропел воинственную песню в честь Аполлона. Вслед затем он кинулся в море. Исчезая в волнах, он был подхвачен дельфином, который и доставил его к коринфским берегам. Всё чудесно и прекрасно в этой знаменательной и хорошо рассказанной легенде. Уже самое происхождение Ариона с острова Лесбоса выдает в нем ионийца – утонченный вариант единой пеласгической расовой основы. Физиологический корень пеласгов дает всё более и более тонкие и пышные психологические побеги. На этих побегах развертываются сочнейшие цветочные одеяния. Арион служитель культа Аполлона. Вот откуда произойдет спасение. Носитель нового формального принципа в области эстетики, трубач новых военно-политических идей на почве социальной, революционная сила высшего порядка, коснувшаяся гиперборейских источников света. Арион начинает настоящую борьбу с диким древним самородком. Геродот сообщает в этом отношении немногое. По его словам Арион первый из людей сотворил дифирамб, дал ему наименование и демонстрировал его в Коринфе с театральной эстрады. Вот и всё, что знает о нём Геродот. Прокл не рассказывает об Арионе ничего самостоятельного. Он ссылается только на свидетельства Пиндара и Аристотеля, причём указания Аристотеля на то, что Арион ввел в представление дифирамба момент хоровода, представляет огромный интерес. Схолиаст повторяет это же сведение за Аристотелем, очевидно также оценивая прелестную деталь в развитии дифирамбически плясовой песни. Наконец, Свидас как бы резюмирует все догадки истории о поэтическом и реформаторском творчестве Ариона. Он создатель трагического вида песнопений, прелюдии к эпическому роду творчества. Песни свои Арион