единства. Гиперборейская раса как бы распадается, и семитизм, вышедший из её среды, из её утробного лона, начинает претерпевать воздействие чуждых ему народностей – первоначально великой черной расы, в Африке, в Египте, в Азии, на берегах Тигра и Ефрата, впоследствии с тюрко-монгольским элементом, с народностями Ирана и Турана, с первоначальными их афтохтонами.

Гиперборейская мысль монистичная в своей основе именно потому, что природа севера монолитна. Природа переживается здесь, как нечто цельное. Никаких контрастов. Небо бескрасочно бело. Мало звуков. Воздушная пустынность и тишина. Нет ошеломляющего чередования дня и ночи, тьмы и света, этого родоначальника всякого дуализма. Сознание не разорвано и не раздроблено. Мораль суха, тверда и решительна, тоже не раздвоена никакой внутренней диалектикой. Внимание не отвлечено пестротою феноменального мира, доходящей иногда до крика в южных странах: природа здесь является вечно цветущей, ликующим, полонящим взор ковром красок, звуков и цветов. Осколком этого единства мысли и чувства, аэролитом погибшего мира идей является первый стих Библии.

Но таким же аэролитом являются теоремы браманизма, истолкованные величайшим мыслителем древностей Санкарой. Эти космологические идеи были привнесены в далекую Индию с тех же гиперборейских высот, но выразились они полностью в позднейшие времена. Им предшествовали восторженные гимны Риг-Вед, сопровождавшие гиперборейские авангарды на их пути через кавказские горы, где они брали циклопические города великой черной расы, через Иран и Туран, к берегам Ганга. Упанишады с ведантами писаны после этих победных гимнов, хотя они не принадлежат к имманентным чертам гиперборейского духа, только и единственно потому, что вообще существо верований выявляется в письменной форме лишь с течением веков. Но ведь и Библия редактирована сравнительно недавно, и указанный первый стих Бытия, тождественный с космотологической идеей браманизма, является как бы прощальной улыбкой векам изначальной, протоморфной монистической мысли. Эта идея входит в текст священного писания, как множественно – единый элоизм, которому противостоит одетый в плоть и кровь величественной индивидуальности национальный Ягае[53].

– 2 —

Совсем другой мир представляет собою дуализм, со всеми его построениями и антиномиями, со всеми его видениями и исчадиями, со всеми его антитезами добра и зла, света и тьмы, духа и плоти, со всем трагизмом неразрешимой диалектики, со всем ходульным пафосом безысходных противоречий. Он внедрялся в ледяную чистоту первозданного единства, насел на него всею тяжестью своих многопестрых покровов, – и где именно? – на пылающем юге, среди нег и утех расслабляющего солнца. С тех пор, как это случилось, как началась солнечная фата – моргана человечества, удушающая и ослепляющая эпопея феноменальнаго мира, с этих именно пор единое космическое божество прорывается в сознание человечества только отдельными бессильными вздохами. Неимоверное число веков должно было пройти, пока амстердамский отшельник Спиноза, творец библейской критики, носитель бескрасочно интеллектуальной любви к Абсолюту, не докопался до гиперборейского первоисточника жизни. Он шлифовал свои оптические стекла и сквозь эти стекла узрел потерянную правду мира. Спиноза читал сквозь свои оптические стекла то же самое, что гиперборейскому человеку грезилось сквозь снежные кристаллы высот: чистую идею монизма.

– 3 —

Евангелие в Палестине, буддизм в Индии, являются последними этапами процесса разложения единой космологической мысли. В свете гиперборейской мудрости выступает почти комически вся эта чертология и ангеология евангельских рассказов. Добро и зло торчат из каждой страницы, как пугало и приманка для детей. Феноменально – социальный мир прикрыл своим тяжелым грузом просветленно космическую идею. Поистине гора родила мышь. Космическое прозрение обратилось в социальную реформу. Идея библейско-гиперборейского творчества из ничего заменилось творчеством в духе Иоанна Богослова, со всем аппаратом впавшей в младенчество мысли, со всею истерикою и сантиментальностью триипостасных, тринитарных поэм. А эта бушующая толпа кровоточивых женщин, юродивых и калек, окриневших и одержимых, наполняет арену воплями своих страданий – опять-таки под жгучим южным солнцем. Здесь апогей дуализма. Здесь его коронация. Он здесь зафиксировался на многие и многие погибельные века для огромной части человечества. История водрузила в самом центре своей работы флаг лицемерия. С гимном единства в сокровенных тайнах души человек двинулся по путям жизни под освещенную хоругвью двойственность.

– 4 —

Совершенно то же явление представляет собою и буддизм. Бегство от жизни в смерть потому что эмпирический мир безнадежно погружен в зло, моралистическая идеология, обращенная лицом к лику порабощенного человечества, возвещение социального фатома быта, реакция против кастового устройства браминской Индии – вообще та же мышь, рожденная горою. Притом изумительное единство судьбы и там, и здесь. Христианство вышвырнулось из недр иудаизма, недр благословенно гиперборейских. Буддизм то же не удержался в своём вечно цветущем лоне. Он тоже был выброшен в мир окрестных стран. Преломляясь в атмосферах разных народов, сейчас живет он в бездейственно созерцательных монастырях тибетско-монгольских гор, у трезвенно практических позитивистов и государственников Китая и Японии, кочует среди полудиких бурят Сибири и волжских калмыков.

– 5 —

Эти два порождения – христианство и буддизм, эти две верховные измены монизму – обошлись дорого народам. Палестина пала не в 586 году, когда над нею занес свою секиру халдейский царь Навуходоносор, а именно тогда, когда совершилась великая переоценка ценностей, когда космические идеи уступили место антропоморфным построениям хамитских народностей. Такой гигантский шаг в сторону от ранних взлетов первого библейского стиха к мировому единству. На месте этого разрыва с гиперборейской святыней – разрушенный навсегда храм и погибшее национальное существование народов. А в далекой Индии буддийский катехизис отменил ведантскую мудрость, принес народу ту же смерть.

Но эти погибели в суммарной истории человечества приобретают характер жертвоприношений. Не удерживаясь в лоне создавших эти идеи народностей, выброшенные в мир чуждых стран, они фатально влекутся к собственной своей гибели. Историческое христианство подрезано интеллектуально-научной работой человечества. Мы неудержимо идем навстречу возрождению гиперборейской мысли. Несмотря на многочисленность своих последователей буддизм постепенно испаряется, мертвеет в условиях быта активно деятельных народов Востока и в кабинетах и будуарах аристократической Европы. Он легко сплетается, с одной стороны, с грубыми пережитками китайского шаманства, а с другой стороны, с святительской агиологией тюрско-монгольских Четьи-Миней. Не это ли преподносилось воображению Шопенгауэра, когда в последние дни своей жизни он восторженно говорил о Ренессансе Веданте. В самом деле, если бы не такая перспектива, то что, кроме печальной гибели, может предстоять человечеству, пережившему христианство и буддизм.

Мы проснулись. Мы протираем глаза.

– 6 —

Греческого Диониса можно считать самым ярким воплощением феноменальной двойственности. Тут и кровавое заходящее солнце, и растерзанный бог, уходящий в царство Аида, и восход и воскресение. По времени Дионис воцаряется в Греции раньше Аполлона, как двигатель живого эмпирического мира, особенно насыщенного темпераментом Эллады. Конечно, он несет с