как кормление младенца грудью. Сознание давно уже убаюкано Флорою. Давно уже заснул контролирующий орган апперцепционной мысли, всякий учет ущерба и боли, всякая тенденция к сохранению своей личности, своего индивидуального Я.

Такова философия буддизма. Когда ищешь его истоков в природе, он получает характер космического жертвоприношения. Растительный мир в самом деле ниже мира животного, бесконечно ниже мира человеческого, но он всё же жив, расплывчато разумен и потому является естественным престолом для великой мистерии органического бытия. Он сам и себе жертв не требует никаких, какая бы ни происходила на земле и под землею борьба за существование. Пусть корни деревьев воюют между собою. Пусть отдельные травки вытесняют друг друга. Но прибившись к наружному свету, растительный мир отдает себя на растерзание всем.

Мiр животных и человека алчен и жаден до властительства, весь в завоевательных набегах на окружающую его природу и в собственных своих рядах. Оттого в противоположность философии буддизма философия других религий, выросшая из кипящей бездны человеческих стихий, нашла себе иные иератические символы. Это уже не цветок Лотоса, не покойный логос растительного мира, но зоо- или антропоморфное существо, логос разделения и меча. Где-то вдали от заснувшего цветка шумит и кипит хамически семитская Палестина, готовя нового гуманистического бога, а за нею, за голубыми волнами Средиземного Моря, ликуют мраморы светлой Эллады, одухотворенной далекими и воинственными легендами о некогда тронувшихся с высот гиперборейских массах. Шумит Египет с его звериным царством богов, с его упрямым преодолеванием смерти, с его надеждами на человеческое, телесно-материальное воскресение, с его пирамидально-острым взором, устремленным в самое солнце, с его окаменевшими мумиями не желающих распадаться индивидуальностей. Какие контрасты вокруг мечтательного Будды и какой хаос поэтических противоречий и разрешений диалектически поставленных задач!

Но растительный бог, священный Лотос мира, дает свой побег в дальние страны. Торговая, деятельная, умственно всегда возбужденная и любознательная Палестина не могла остаться в неведении в течение шестисот лет о Великом явлении Будды. И вот сонный логос растительного мира приветствует новый этап в движении человеческих идей, будущего гуманитарного бога, улыбкою расцветающего жезла Иосифа в одном из апокрифических сказаний Евангелия. Но этот растительный логос не только приветствует новый мир, но и внедряется в него навсегда. Внедряется двояко: концепцией аскетизма и христианства и художественною орнаментациею стиля. Действительно аскетический элемент в христианстве является моментом, принесенным в тело индусских долин. Изумительное духовное родство соединяет экзотические идиллии Египта с мертвенным бытом тибетомонгольских монастырей. Особенно чувствуется его родство в укладе жизни созерцательных монастырей восточнохристианской церкви. Даже русский Серафим Саровский, друг лесных медведей, сам ручной медведь, упивающийся медом своих экзальтированных видений, кажется порою выходцем из буддийского какого-то скита. А Зосима в «Братьях Карамазовых», этот идеализированный образ кафолическо-русского православия, завершеннейшая фигура в гениальном искусстве Достоевского, ведь это чистейший богисатва, заблудившийся среди русских Дремучих лесов.

Там на западе, кажется, только один Франциск Ассизский осуществляет растительный элемент религиозной мысли, весь в цветочках своих умбрийских долин, сам похожий на растительный примитив, на тонкое деревцо, покорно принимающее на себя целые хоры крылатых музыкантов. Птицы окружают его, щебечут к нему понятными голосами. Но Франциск Ассизский единичное явление в католическом мире запада. В католических монастырях, вообще говоря, развертываются другие картины, бесконечно далекие от буддийского их прототипа. Там доминиканская ученость, воинствующий Савонарола, божий пес Флоренции, растерзавший пышную понтификальную ризу, там политический шепот иезуитов, там благословение кинжалов Варфоломеевской ночи, там истинное рождение Духа из двух ипостасей, венчанное и освеженное теорией <???>, активное сотрудничество в делах и событиях мира сего. Там сибаритствующее бенедиктовство, за фиалом тонкого вина обдумывающее задания великолепных миниатюр.

В Евангелии Буддизм вошел только немногими тонкими черточками художественной символики. Эти бесплодные смаковницы, эта царственная лилия, одетая пышнее царя Соломона во всей славе его, эти судьбы зерна в подземных глубинах нашей планеты, эта смерть семени, упавшего на плодородную почву и дающего в будущем целое дерево, с хором сидящих на нём птиц – что всё это такое? Не дальняя ли это реминисценция растительных индийских эмбрионов новых христианских концепций? Эти концепции, например, аскетизм с его героическими подвигами, являются какими-то островами в христианском миро- и богопонимании. Они не стоят ни в какой связи с другими сторонами христианского вероучения, и напрасным трудом явилось искать в них начал для не разрешимых диалектических противоречий, раздиравших церковный мир и наполнявших бесплодными рассуждениями целые тома апологетов вплоть до наших умственно нищих, религиозно-философских собеседований в Петрограде.

Вообще как гетерогенно Евангелие! Какая пестрота тем и стилей! Бледный отблеск иудейской морали, эллинистичность с её смесью вульгарности и акаизированной галантности в духе аттической фразеологии, пафос хамической революционности и в извивах всей этой широкой мозаики – мелькание эмбрионов буддийской премудрости. Такая замечательная книга прошла в самые недра человечества, наполнила шумом столетия и, как корабль, разбившись о все берега, о все автохтонные культуры арийской и семитской народностей, наполняет сейчас бушующее море современности своими плавающими в беспорядке обломками.

Передо мной все ещё позолоченная статуэтка Будды на черном эбеновом постаменте. Я писал все её пластические черты. Она вертикальна только в верхней своей части, от пояса к голове. Ноги же скрещены на поверхности Лотоса. Мысли плывут в ширину, простираются горизонтальными линиями в невидимых пространствах. Но рычаги движения, ноги связаны и скованы элементарнейшим образом. Вот он настоящий буддизм – великий и бездвижный, благородный, но экстатически-погруженный в бессильные сонные видения. Движения в нём быть не может никакого. Вот он, цветок Лотоса. Вот он, логос растительного мира. Вся идеология аскетизма, со всеми её вариантами, заключена в этом цветке.

Гиперборейский гимн

– 1 —

Следовало бы построить гипотезу о гиперборейской расе, т. е. об изначальной расе белых, спустившихся в Европу с Гиперборейских высот в доисторические времена. Раса эта явилась с севера, холодного и монолитного, и потому должна была принести с собою монистическую мысль в ячейке. Если вообще, изучая документы древнейшей истории, мы где-нибудь находим следы космического монизма, мы должны искать импульсы и происхождение этого миропонимания нигде больше, как на далеком севере. Такие знаменательные следы мы открываем сейчас в двух местах: в первом стихе Библии и в Упанишадах. В одном случае монизм возвещен, как тождество мысли и мiра, в акте творения, в другом мы наблюдаем его в отчетливой конструкции космического бытия. Ещё ни следа дуализма хотя бы в малейшем проблеске мысли. В необратимой дали веков семитические народности, несомненно, входили в состав протоморфной гиперборейской расы. Только впоследствии, в потоке дифференциации исторических приключений и расселений, начинают определяться черты отделения частей первобытного