Шрифт:
Закладка:
14. У идеологии есть большой объединяющий потенциал. Индоевропейцами и даже славянами, оказались не только пол-Германии и восточно-европейцы, но и почти половина прибалтов, на юге это таджики, киргизы, пуштуны, множество узбеков, про индусов уже шла речь. Внутри России ряд малых народов, треть татар, чувашей, алтайцы, шорцы, хакасы, все неожиданно оказались «братьями», кто родными, кто двоюродными… Общая древняя история может объединять вообще все индоевропейские народы и цивилизации, но теперь уже не под флагом Запада, а под флагом России, которая оказывается по праву в лидирующем положении.
15. Есть только один вариант, когда все эти открытия будут замалчиваться, когда все эти открытия не станут достоянием общественности и концепция, изложенная выше, не найдет себе дорогу. Это вариант нашего поражения сейчас в глобальном противостоянии с Западом. Если мы проиграем Западу это противостояние, экономически и политически, то Запад уже показал, что он собирается отменить и Чайковского, и Достоевского, и всё русское на свете. Естественно, в случае победы, доминирующий Запад сотрет все свидетельства о нашей древней истории, выпилит Россию полностью из истории, полностью вестернизирует её население, переведет на какие-то свои языки и в ближайшие 100 или 200 лет ничего обратно не возродится. Вот уж об этом культурном геноциде они точно позаботятся. За то, чтобы это не случилось, сейчас воюет русский парень на Украине! Если же мы рассчитываем на победу в этом противостоянии с Западом, которое сейчас в активной фазе, то вышеизложенная концепция – это безальтернативная концепция новой мировой идеологии, новой схемы истории, которой нужно заменить прежнюю евроцентричную западную историю, якобы, начавшуюся с Древней Греции и Рима, на ту, которая будет учитывать другие страны, которая будет соответствовать научным данным и будет принята мировым сообществом. Мы должны будем доказать своё господство не только на поле брани, но и в гуманитарном, научном дискурсе, в историческом дискурсе. Соответственно, эта концепция – это и есть то, что будет господствовать при нашей победе с усилиями власти либо без усилий власти, но, в конечном итоге, альтернативы в любом случае ей нет.
Аким Волынский, всю жизнь мечтавший примирить в себе иудейское и греческое (европейское, апполоническое, научное, философское) начала, нашел их общий исток в Гиперборейском единстве. Тогда, сто лет назад, это единство было фантазией, сказкой, экстравагантной безумной гипотезой, причудой культурного полукровки, решающего свою личную проблему идентичности. Один из его современников однажды заметил: «О чем бы ни писал Волынский: о русской литературе и критике, о живописи эпохи Возрождения, об иудействе и христианстве, о балете, наконец, – все книги его какой-то пролог, какое-то введение, “вечная присказка”, за которою ждешь ещё главной, ослепительной и потрясающей сказки»[51].
Сегодня сказка – последнее произведение Волынского – «Гиперборейский Гимн» – становится былью[52].
«На духу»
Я не принадлежал и не принадлежу ни к какой школе, с тех пор, как началась моя вполне сознательная работа в литературе. Чтобы быть человеком той или иной школы, необходимо что-то отвергать вместе с другими и что-то определенное принимать в руководство для настоящего времени. Выработанный кружком лозунг придется защищать во что бы то ни стало, отвергая всё ему противоречащее. Ничего этого у меня нет и в помине. Партийные лозунги в вопросах искусства казались и кажутся мне созданиями ограниченных по существу умов, не умеющих мыслить в планах имманентно высокого и прекрасного. Это только маска посредственности и свидетельство отсутствующего творческого инстинкта. Сам же я только моралист сегодня, вчера и завтра, моралист абсолютный, безоговорочный, с негаснущим никогда устремлением внутреннего моего света к вечному метафизическому небу. В мыслях моих нет ничего нового. Я мог бы быть среди учеников Христа, с теперешними моими настроениями, с моей культурностью в современном духе. Если бы я мог сесть в кругу Афинских юношей, слушающих моральную диалектику Сократа, я был бы упоен блаженством. Читаю с восторгом гимн солнцу Аменофиса IV. Всё вообще моральное наполняет меня энтузиазмом, даже если оно дошло до нас в искаженном виде, через длинное пространство веков, темным отголоском некогда бушевавшей, но уже отзвучавшей окончательно идейно-религиозной бури. Самую гносеологию Канта люблю только как пропедевтику к его «Критике практического разума».
При этих моих личных особенностях рассматривать мой научно-интеллектуальный труд под углом зрения той или иной школы – значит исказить его сущность. Не новый я и не старый, а вечный. Вечная же стихия морали естественно звучит во мне индивидуальным голосом вопреки школам и категориям, партийным знаменам и разграничительным знакам – всё равно – философского или эстетического характера. Дальше нескольких секунд я ни в какой партии усидеть не могу. Но обыкновенно не я ухожу от неё, а она – от меня, душевная и зыбкая, такая трепетная и колеблющаяся от неподвижно-вечного устоя, упершегося головою в стихию Неба. Пусть звучат эти слова гордо и самонадеянно. Я хочу этим только оттенить моё отношение и к реалистическому намерению жизни при помощи переменных аршинов партийности и школьного новаторства. Дорога моя бежит в другом направлении, через леса видений, какие грезились старым и новым поколениям, к бессмертному божьему граду.
Сам же я что такое, в самом деле? Чем являюсь я среди хаоса мятущихся стихий? Ничтожная песчинка, вскинутая ветром на хребет неподвижной скалы Вечности. Нет, я выражаюсь недостаточно правильно, несоответственно действительной моей натуре, какою я ощущаю её внутри себя, не гармонически с моей идейно-музыкальной сущностью в основе. Романьольские пастухи вкладывают в скважины и щели гор тоненькие Флейты. В непогоду, в бурю эти флейты поют. Бушующая стихия вырывается через них наружу неотчетливым звучанием, вибрирующими в воздухе фигурами, производящими впечатление музыкального чуда. Это звучание
