даже для простонародных масс. Мне приходилось беседовать с благочестивыми православными христианами, мужчинами и женщинами, и я часто слышал признания в том, что образ Христа никогда не был им особенно ясен и приятен в прошлом. Во многих случаях верующие указывали на то, что Христос был им с самого детства совершенно чужд. Хоть основание думать, что такое отношение к Христу чрезвычайно распространено в настоящее время среди русского народа. В огромном большинстве случаев он молится богоматери, которая является для него посредницей между ним и недоступным его уму и сердцу далеким безучастным Христом. Такое же явление мы встречаем и в католической Польше, где культ веры, крулевы народа польского, достигает необычной высоты.

Мы здесь имеем дело с явлением совершенно понятным. Христос в окружении традиционных атрибутов, рожденный от непорочной девы, вторая ипостась какой-то непонятной божественной троицы, весь отошедший от семьи и быта, от всех теплых и близких человеческих чувств, Христос с его противоестественными и экстравагантными моральными поведениями, часто взаимно друг друга исключающими, иногда искаженными до неузнаваемости и не дающими прямого ответа на прямой вопрос, и этот Христос, несомненно, должен уступить место более приемлемой и доступной идее. Почти с уверенностью можно сказать, что какой-то ветер, гуляющий по миру, особенно после произошедших катаклизмов, разносит и раздувает в прах былые очарования, былые гипнозы, связанные с именем Иисуса Христа. Христианская теодицея терпит уроны на всех своих позициях.

Современная Психея ощущает всю тяжесть старой религиозной лингвистики. Теологическая номенклатура прежних столетий воспринимается теперь каким-то бесполезным, обветшавшим, давно изношенным грузом. Самое слово «бог», как бы его ни писать, с большой или маленькой буквы, уже не производит никакого впечатления. Оно противоестественно сдерживает разбег философствующей мысли. Как сухой термин, слово это прикрывает религиозную бессодержательность в человеке. Но если это так, если в этом слове уже не осталось ничего, кроме звука или пустого футляра, то надо искать на замену ему другое слово, более отвечающее настроениям современной Психеи. Именно для освежения духовной жизни, для полноты созвучия между человеком и миром, нужно найти слово, не вызывающее старых ассоциаций и по новому передающее высшие человеческие упования и устремления. Слово «свет» уже гораздо более отвечает нашему самочувствию, воспитанному на тончайших апперцепциях, которые ведь сами по себе являются ничем иным, как огненными озарениями внутри человека. Если некогда звучало торжественно и внятно сакраментальное: «Свет Христов просвещает всех», то больше чем когда-нибудь мы можем ныне сказать, что свет мысли просвещает всех. Мысль – свет и понимание. Мысль – прощение. Мысль – первая и последняя утешение.

Мораль

Мои книги полны ссылок на мораль, как на примат мышления, но оправдания самой морали в них нет. Это не случайно. Мне представляется, что мораль, как и добро, не нуждается ни в оправдании, ни в обосновании в доказательствах. По отношению к существующим системам морали – утилитарной, формальной и эволюционной – я не занимаю никакой позиции. Мысль моя на эту тему укладывается в немногих строках. Мораль связует воедино элементы человеческой личности. Индивидуальность рассыпалась бы в прах без цемента морали. Не сдерживаемые моралью чувства разрушают физическое тело человека. Механизм душевный вне морали осужден на распад. Мысли человека превратились бы в хаотический калейдоскоп, без точки отправления и без апперцепционного завершения. Мораль есть утверждение личности. Этого одного вполне достаточно, чтобы не искать никаких других для неё оправданий. Человечество знает отлично, что такое мораль, и любит её даже в те минуты, когда в лице единичных своих индивидуальностей само пребывает на преступных путах. Это всеми любимое существо. Говорить о нём пространно и много как-то не хочется: это нарушило бы требование стыдливости. Длинные же прагматические исследования о морали казались мне всегда подозрительными. Мораль есть утверждение личности и потому не может быть отрицаема самой личностью. В немногие только моменты нашей жизни бываем мы самими собою, свободно и сознательно, морально избирая свой путь.

Можно было бы написать целые фолианты о человеческом автомате – до такой степени всё наше поведение диктуется обыкновенно влияниями внешних обстоятельств. Тут и гипнозы среды, и рутина установившихся ассоциаций, и страшная сила закоренелых, импульсивных привычек. Только в моральном акте человек побеждает в себе танцующую гофмановскую куклу, преодолевает автоматически механизм. Мораль – это свобода и добро. Мораль – это личность. Откровенно говоря, это какое-то чудо, притаившееся за всей бутафорией материальной причинности, такое же чудо, как и звездное небо Канта.

Я не сумел бы написать ещё что-нибудь о морали.

Цветок лотоса

Передо мной позолоченная статуэтка Будды из окаменевшего дерева. Она изображает бога, сидящего на листе Лотоса, со скрещенными ногами. Корпус прям и на взгляд лишен диафрагмы, вообще производит впечатление пустого внутри. Он как бы представляет собой утолщенный лист этого водяного растения. Голова продолговатая с узкими щелками глаз. Волосы собраны в пучок, переходящий в бутон. Спущенные не до самого конца веки соответствуют состоянию полу-бодрствования или полу-сна. Всё лицо погружено в дремотные сумерки сознания. Даже играющая улыбка на не очень тонких губах сопровождает, как это обычно и бывает, замирание апперцепции и прилив покоя. Коли рассматривать статуэтку не в деталях, а взять её целиком, во всей слитности её пластических данных, то она производит впечатление цветка иератического Лотоса. Цветок сам по себе не красив, не сложен, даже грубоват. Он простирается тарелками своих круглых плоских листьев по заснувшей глади болотной воды. Но над ним опрокинулся свод горячего, знойного и беспощадно ясного, безоблачного неба, с огромным желтым пятном ослепительного солнца. Вся картина – неподвижность и покой.

Делается приятным, что в таком окружении простой цветок Лотоса становится логосом растительного царства. Он окружен линиями сонной мысли – безвольной, беззвонной и безгранной, гипнотически сладкими туманами погружения в растительное лоно Нирванны, в сонные объятия Флоры. Цветок Лотоса не только дремлет, не только дышит отрадами расплывающихся индивидуальностей, но и участвует в жертвоприношении природы. Весь растительный мiр в самом деле представляет собою и жертвенный алтарь и жертву на этом алтаре. В конечном счете, им живет всякая тварь, ибо даже лев пожирает быка, питающегося растением. Птицы, подземные черви, пробегающие по лесу дикие лани, человек с топором дровосека, ползущие за фруктами дети – все они атакуют и грабят растительный мир Прозерпины. Вот она, растерзанная кожа Диониса. Но и сам Будда, встретив голодного тигра, простирает ему свою руку, на съедение отдает ему один из своих лепестков. Жертва хотя и с пролитием крови, но кажется безболезненной, быть может, даже приятною,