слышал в своё время Леонардо да Винчи. После Леонардо да Винчи заинтересовался этим явлением я один в целом мире. Однажды ночью, несясь из Чезены в Форли, я сквозь крутящуюся пыль увидел на горизонте одетую в мглистый туман гору. Ветер вихрился дымом над моей головой. Через несколько минут я услышал, в самом деле, звуковое чудо. Что-то неотчетливо рыдало в отдалении, клубились звуки без определенных очертаний – неясные и тревожные. Это скалы пели кругом тонкими голосками, которые казались трогательно-комическими на фоне вздыбившихся к небу громад. Господи, Боже мой, что же я такое в действительности, как не убогонькая флейта в извечной скале морали. Всё – тленно. Всё – прах. Одна только мораль не умрет и не упадет никогда.

Психея

Человеческая Психея распадается на три существенных части: интеллект, воля и чувство. Воля отражается в чувстве явлением, которое мы называем страстью. Интеллект отражается в чувстве различными эмоциями, включающими и так называемые эмоции эстетические. Само же чувство является лишь субъективным отражением всего того, что делается в душе.

Так учит нас школьная психология. Если перевести общепринятую терминологию на язык философских идей, то мы могли бы классифицировать эти феномены следующим образом. В центре душевной жизни находится воля. В своём первоначальном проявлении она сливается с апперцепцией. Восприятие становится осознанным и приходит в действие интеллект. Та же воля в дальнейших своих выражениях, на более высоких ступенях своей эволюции, порождает человеческие страсти. Воля глядит вовне. Тут лицо души, обращенной к миру. Страсти же кипят внутри человека. Вот почему и можно сказать, что страсть является внутренней интимной формой волевой апперцепции. Вообще все чувства, все переживаемые нами эмоции представляются лишь субъективными отражениями двух объективных факторов – интеллекта и воли, в их постоянных и сложнейших взаимодействиях. Вся Психея зиждется на водной стихии чувств.

Нельзя представить себе ни одного акта душевной жизни, ни одного факта внешнего мира, коснувшегося так или иначе Психеи, при которых интеллект и воля не присутствовали бы одновременно, переливаясь один в другую и возбуждая кипение разнородных страстей и чувствований. Мыслитель занят отысканием истины. Но самый процесс его умственной работы пронизан непрерывными эмоциями и руководим ни на секунду не замирающей волей. Так называемая интуиция в познавательном процессе тут и гнездится светящимся фонариком неосознанных предчувствий и догадок. Взять хотя бы для примера чистейший случай отвлеченного мышления, какой представляет собою философская система Спинозы. «Этика» его написана по геометрическому методу. Одна теорема вытекает из другой с логическою последовательностью. Это какая-то бесконечная хрустальная цепь силлогизмов, без промежуточных пустот и эмоциональных кейфов. Окраски как будто никакой на хрустальной чистоте мысли. А между тем в основе тут лежит титаническая по силе волевая апперцепция, с сопутствующей ей интеллектуальной страстью, что и ощущается на последних страницах «Этики». Этот гимн пантеистическому богу в терминах интеллекта производит неизгладимое впечатление на читателя. Вдруг вы окутаны атмосферой человеческой Психеи на почти недосягаемой пустынной Альпийской высоте.

Возьмем другой случай, не менее замечательный в истории человеческого духа. Сократ всю жизнь рационализировал. Он раскладывал и складывал по логическим и диалектическим ящикам всё на свете. Даже на веселых афинских пирушках он предавался не богу вина, а богу солнечного мышления. Казалось, он всё строил здание отвлеченных идей и понятий. Тем не менее чувство не покидало этого человека никогда. Минутами самая логика его, такая гибкая и извилистая, производит впечатление скристаллизовавшегося чувства. Его демон рационально-логический в полном смысле слова, в защитительной речи Сократа перед судьями, смыт слезами, принявшими облик идей. Такой именно Сократ кажется совершенно естественным в обстановке греческой жизни, где обе стихии – эмоциональная и интеллектуальная – постоянно встречались и сливались между собою в неразложимом единстве.

Три стороны Психеи: воля, страсть и интеллект – в могучем своём переплетении образуют зиждительную часть всякой религии. В самом деле, какая нужна волевая апперцепция в религиозном мышлении. Человек апперципирует невидимое и далекое. Он отбрасывает всё его окружающее, как мираж, и вперяет свой взор в некоторый неосязаемый фантом. Чтобы удержать апперцепцию на этой высоте, необходимо исключительное напряжение всех сил Психеи. Становится обязательной та или иная онтологическая система – иначе быстро иссякнут возможности самой апперцепции. Вот почему до сих пор мы не знаем ни одного религиозного учения без сложной метафизики. Иудаизм держится на философии Элоизма. Христианство на тринитарных построениях вселенских соборов. Буддизм покоится на широком лоне браманизма. Не было ни одной попытки построить теологическую концепцию на одной лишь морали, если не говорить об отдельных сектах с духоборческими оттенками последнего времени, имеющими скорее социальное, чем собственно религиозное значение.

Но и страсть льет свою огненную лаву в русло религиозного творчества. Нельзя себе представить религии в рождении или в расцвете без участия умопомрачающих страстей, индивидуальных и народных, ибо родоначальница всякой страсти – воля – поднята здесь на небывалую высоту. Даже обычно бледные отображения интеллекта в сфере чувствований дают на такой высоте начало эстетическим эмоциям чрезвычайного порядка, так что целые искусства рождаются и развертываются в обстановке каждого нового культа. Так всё приподнято в религиозных переживаниях Психеи. Воля устремлена в бесконечную даль, к магическому фантому. Апперцепция безраздельно захвачена идеальной темой. Интеллект оплетает далекий путь Психеи нескончаемым рядом аргументов и звеньев логических умозаключений. А страсть кипит в глубине. Вот он – апокалипсический образ Христа с ногами из халколивана: куда они ни ступят, всюду пожар. Огонь рвется и дым клубится по всем трактам религиозных исканий – сейчас, и условиях современной жизни, как и в далекие былые времена. Впрочем, страсть эта не всегда кипит и бурлит видимо для людей. Она может лежать в душе неисследимо глубокой потенцией, почти не ощутимой на взгляд. Но придет минута, и она оденется в подвиг. На юге России некоторые евреи прятались в синагоге во время погромов и отдавались озверелым хулиганам в молитвенном облачении, без крика, без протеста, без материальных орудий самозащиты. Иной еврей, спокойно относящийся к жизни в обыкновенных условиях, вовсе не страстный внешнему своему виду, скорее бросится в огонь, нежели изменит вере своих отцов.

Когда религия начинает отживать и отмирать, бледнеют и её апперцептивно-волевые и интеллектуальные эмоциональные черты. Умирает и искусство, связанное с ней. Обеднела апперцепция. Рассыпались логические звенья. Стих душевный пожар, питавшийся всеми этими материалами. Исчезает фанатизм и энтузиазм веры, исчезает апостолат: пропаганда, агитация, преследование неверных. Погасают костры на площадях и в психологии людей.

Не такой ли момент угасания и падения переживает христианство наших дней? Имя и образ Христа не являются обаятельными