первый облекал в хоровую и хороводную структуру. Он дал дифирамбу название и в исполнение его он ввел сатиров, произносящих ритмически стройные слова.

Ничего другого мы не знаем об Арионе, творце нового дифирамба. Для всех историков и исследователей общею предпосылкою при этом является главнейший поворотный момент в поэтической деятельности Ариона: введение в дифирамб антистрофы, т. е. разбитие драгоценного алмаза на два отшлифованных же бриллианта. Это фокус нового света в движении универсальной поэтики. Что значит внесенный сюда дуализм с высот апполонического культа? Если представить себе это в простоте, в близких и понятных чертах, то мы окажемся перед концепцией единой темы, постоянно преломляющейся в калейдоскопе сложного творчества музыкально поэтическим двуединством. Явление такого двуединства можно подметить в простейших частушках и куплетах крестьянских и солдатских масс, и его же находим мы в самых возвышенных образцах лирики и драмы. Душа выступает тут в её минутных противоречиях, в игре непримиренных настроений, не слившихся голосов воли и сердца. Это кантовские антиномии на их путях к органической диалектике высшего порядка. Происходит нечто решающей важности для истории всей эллинской культуры: распад первоначального единства, который впоследствии, в дальнейшем этапе морального и эстетического развития античного духа, приведет к установлению заключительного единства на основе новых апполонических, гиперборейских начал.

– 3 —

Кроме антистрофы, Арион внес в дифирамб хоровой и хороводный принцип. Он угадал закон эмоционального роста души. Все низшие чувственные переживания отливаются в форме круговых, вихревых, водоворотных вращательных движений, свойственных всякой первоначальной материи мира. Народная масса, как бы ни была высока её относительная культурность, каждый социальный коллектив, к каким бы задачам он ни стремился, с некоторых точек зрения являются именно такой изначальной материей в космическом хороводе. Брошенная в толпу мысль теряет свою имманентную интеллектуальность и становится объектом стихийной бури, игралищем вьюг, закручивающих её в своих круговых полетах. Во всяком случае, удержаться на своей рационалистической вершине она тут не может никак. Всякий стимул, всякий порыв, кинутый в народный хаос, вырождается сейчас же в какую-то замкнутую кривую без начала и конца. Каждый пляс, in statu nascendi [57], возникающий в экстатическую минуту народной жизни, неизбежно приобретает характер бурного и безоглядного кружения. Придумав для дифирамба хоровую форму, Арион этим самым нашел рычаг воздействия на массы, рычаг управления обширными коллективами, пафос живой деятельной государственности. Вот какая обширная мысль заключена в простом сообщении исторической легенды. Пеласги-ионийцы, может быть, отросток яфетидского корня, выходят из своей замкнутой брутальности на путь широкой общественной жизни. Сквозь призму эстетического факта просвечивают очертания нарастающей и развертывающейся социальной культуры.

Кроме антистрофы хора, Арион вводит сатиров, говорящих ритмическим языком. Введение сатиров – это введение масок. Но маски это уже основной элемент театральности, установления ипокритства в глубочайшем смысле слова, уничтожение личности актера и перевоплощение её в мифологическую персональность. Именно потому-то сатиры Ариона и говорят особенным языком: они выражают не свои чувства, неизбежно сопряженные с тривиальностями обихода, не свои мысли, всегда подернутые ассоциациями дня, и даже не свои личные устремления, никогда не лишенные волевой заинтересованности и аппетитов минуты, а вещают идеи и темы иного мира. Эти сатиры являются фанфарами народной думы о вечном, облеченной для наглядности в форму торжественного мифа.

Мы уже у дверей театра. Актеру показана его подлинная задача, его высокое призвание: быть выявлением мифотворческого духа истории среди чередующихся шквалов социальной действительности. Можно ли было в такое ранее время сделать большой переворот в национальном творчестве, чем сделал этот Ньютон, Коперник, Галилей, Леонардо да Винчи той отдаленной от нас эпохи!

Историки называют Ариона создателем дифирамба. Но мы уже знаем, что он был только завоевателем новых идей на почве народной поэзии. Пеласгический дифирамб существовал до него. Каждая эпоха, привносящая в борьбу социальных стихий новые расовые элементы, будет называть себя создательницей новых типов дифирамбического творчества. Но завоеватель остается, в конце концов, ведь только с трофеями своих побед. Победы Ариона были велики. Мы это видели на всём предыдущем анализе.

Создатель легенды об Арионе не мог лучше осветить его роль в истории эллинского искусства, как бросив его в кипящее море, где подхватывает его благородный дельфин. Этот дельфин, сам играющий и ныряющий в темных водах, выбрасывающийся из них на свет и солнечный простор, в мистическую для него стихию, является живым символом экстатического культа Диониса. Экстазы только выводят личность из самой себя, погружают её в стихию космоса без опоры индивидуального начала и, таким образом, лишают её орудий активного творчества. В культе Диониса возможны сладчайшие упоения, широчайшие ощущения пьянящего внутреннего фимизма, та тревожно и жутко вдохновительная игра с темными безднами разложения и смерти, которая наполняет иные миги, как вечность. Но в экстазах Диониса всё же нет бурно-божественного утверждения личности и её непреложного бессмертия. Выплывающий на дельфине к коринфским берегам служитель Аполлона, великий рапсод древнего мира, нес с собою освобождение человеческого духа от темных чар Диониса и приуготовление его к гиперборейскому энтузиазму. Он творил новый антистрофический дифирамб уже в законах Аполлона. Сколько он вложил сюда новых формальных элементов! Сколько построил он архитектурных ступеней к будущему героическому театру! Самый дифирамб его был поэтическим дельфином, выносившим его к обетованным берегам.

Сквозь кристалл антистрофического дифирамба, с его психологическими антиномиями и музыкальными контрастами, с его чудесными кругами и вихрями сатирического пляса, с его театральным маскарадом, скрывающим за собою великую идею лицедейного ипокритства, мы видим фигуру возникающей новой культуры народности. Ионийцы заполняют арену рождающейся цивилизации европейского мира. Они оборотливы, связывают острова и полуострова Средиземного моря с Италией, торгуют с далеким Востоком, встречаются и соприкасаются с семитическими племенами, вовлекая в себя их элементы, пиратствуют и воюют, скитаются и путешествуют, и среди всей этой кипучей многоликой жизни поют воинственные гимны Аполлону, завоевательно переделывают и перекорчёвывают дифирамб Диониса. Какая величественная панорама! Какая многозначительная для культуры мира работа над девственной целиной благодатной страны!

– 4 —

Когда дифирамбы стали приобретать драматический характер, они потеряли свои антистрофы. Это свидетельство, исходящее от Аристотеля. Греческий мыслитель называет новые дифирамбы не драматическими, а подражательно миметическими. Подражать природе и жизни людей это значит передавать и отподоблять их в драматическом ракурсе, в перспективе морально-волевых напряжений, в планах героической борьбы и страданий. Жизнь индивида вдруг начинает отливаться в объективные формы. Если в антистрофическом дифирамбе, только издали воспринимающем веяния гиперборейского духа, человек всё ещё обращен к самому себе, к своей постоянно раздвигающейся психике, то здесь весь центр тяжести переносится в стихию вне лежащего мира, с её материальными и идеальными рычагами, чтобы иной арене разрешена была