бы справедливо, если бы один или два сына Ито погибли на войне, которая приносит ему такие барыши. Обе они, видно, были уже немолодые, у одной из них недавно кто-то погиб на фронте. По-видимому, потому они и были озлоблены. Я выждал, пока эти женщины пройдут мимо меня; потом они, видимо, свернули на дорогу к полю. Мне показалось, что это длится мучительно долго. Наконец я под-< нялся и побрел домой. Когда я проходил мимо нашего нового завода, выстроенного за лесными складами, окна его светились так, словно все здание горело внутри — там работала ночная смена. Глядя на это зрелище, я подумал: «Да, погибнуть на фронте — это правильно, это справедливо».

Люди часто говорят о смерти. И часто, пока они не столкнулись с ней лицом к лицу, она для них не больше, чем некая романтическая перспектива.

Синго вертел на пальце свою кепку, он теперь говорил гораздо спокойнее, чем вначале; можно было даже подумать, что он рассказывает что-то очень веселое. Слова его отнюдь не были пустой болтовней. Он действительно думал о смерти на войне. Как и те две женщины, он, вероятно, был убежден, что это явилось бы естественной и справедливой расплатой. Решимость его была серьезной, лишенной фальши, и он, быть может, сам того не замечая, испытывал радостное удовлетворение от своей готовности пожертвовать собой. Сёдзо опечалило душевное состояние Синго. В его стремлении, несомненно, была своеобразная красота, оно было чистым и благородным. Но если взглянуть на обратную сторону медали, то этот героизм не что иное, как готовность стать пушечным мясом. Если бы Синго хотя бы краешком задела та духовная буря, которую пережил Сёдзо и его товарищи в те годы, когда учились в университете, то он со своей чувствительной, благородной душой, возможно, страдал бы еще сильнее. Но тогда он вряд ли стремился бы избавиться от своих мук и сомнений столь примитивным путем.

Сёдзо снова подумал о том, что фашизация страны, начавшаяся со времени маньчжурских событий, в течение этих лет оказывала все более тлетворное влияние на современную молодежь. Фашизм опустошал умы и сердца нынешнего молодого поколения. Если Синго признают годным, отправят на фронт и он погибнет там — а скорее всего так оно и будет,— то прежде, чем укорять его в примитивности мышления, не должен ли он, Сёдзо, подумать о своей ответственности за него, о своей вине перед ним. Мысль эта все сильнее начинала мучить Сёдзо. Еще тогда, когда Синго жаловался ему, что ни у местных книготорговцев, ни в библиотеке нельзя найти Паскаля, он должен был ему кое-что объяснить. Он должен был указать ему некоторые книги, найти которые, правда, было труднее, чем книги Паскаля, но, возможно, они не все сожжены или замурованы в стенах. Пусть эти книги и не изменили бы его мировоззрения, но все-таки они, вероятно, дали бы ему представление о том, что существует и другой взгляд на мир, другие оценки, отличающиеся от мировоззрения и методов познания действительности хотя бы Паскаля, идеи которого воспринял Синго. Но Сёдзо и словом не обмолвился о таких книгах. Правда, он промолчал из скромности, считая, что утратил право поучать других. Но если строго во всем разобраться, тут была не скромность, а трусость и дезертирство.

Видневшуюся на горизонте узкую полоску Тоса вдруг заволокло сероватой дымкой. А на небе не было ни облачка, и оно сияло такой ослепительной голубизной, что даже солнце казалось не таким ярким. Голубое сияние заливало подкову бухты, и оба длинных мыса, видневшихся справа и слева, и все вокруг. Но в этой ясной, бездонной и очень ровной голубизне неба было что-то настораживающее, чреватое внезапной переменой. Как раз в такие ясные дни после полудня небо менялось и внезапно поднимался шторм. Пока Сёдзо внимательно слушал своего друга, с моря налетел порыв свежего ветра, который, возможно, и был предвестником шторма. Он рассыпал по лбу Сёдзо его сухие тонкие волосы, распахнул незастегнутый на пуговицу пиджак и взметнул кверху темно-синий галстук.

— А! Не следует над всем этим слишком задумываться! — Это было единственное, что наконец сказал Сёдзо. Ему было стыдно, что он не мог сказать ничего другого; какой-нибудь учитель этики наговорил бы куда больше. Но что он мог ответить Синго? Теперь уже было поздно. Заявление подано. Тем не менее Сёдзо прибавил:—Ведь рентген показал у тебя затемнение в легких. Так что, скорее всего, комиссия признает тебя негодным.

— Что ж, тогда, возможно, придется принять другое решение,— простодушно ответил Синго.

Провожая взглядом маленькую моторную лодку, которая метрах в двухстах от них пересекала залив, оставляя на воде белый след, похожий на узкий крученый поясок, он сказал Сёдзо, что они с Сано собирались взять вот такую лодочку и вдвоем объехать на ней острова Внутреннего Японского моря. За год до событий на мосту Лугоу он в свободные минуты, когда уставал читать Паскаля, читал «На воде» и мечтал провести так летние каникулы.

— В то время ничего не стоило взять напрокат такую тарахтелку, но потом Сано сказал, что не надо, слишком уж она шумная, лучше раздобыть маленькую шхуну. Из этой затеи так ничего и не вышло. Прошлого всегда жаль. Мне жаль, что осталось так много всего, что мне хотелось бы изучить, и так много дел, которые мне хотелось бы сделать.

По-видимому, лодка, пересекавшая залив, оставила глубокий след в душе Синго. Он говорил, уже не столько обращаясь к Сёдзо, сколько отдаваясь течению своих мыслей, которые как бы бежали вслед за белой полоской, оставляемой на воде моторной лодкой.

— В самом деле, ведь если я сейчас умру, это будет все равно, как если бы я не родился, как если бы оказался на пороге дома, который страстно хотел увидеть, и не успел заглянуть внутрь, перед самым моим носом дверь захлопнулась. В мире много скверного, отвратительного, грязного. Это я знаю и по собственному небольшому опыту. Но зато в нем, должно быть, много и красивого, хорошего, радостного. Жизнь на земле, где второй раз уже не родишься, вещь замечательная, и каждому хочется хоть на несколько лет дольше прожить. И поэтому даже такие люди, как я, чувствуют себя для чего-то предназначенными в жизни и на что-то способными. А со смертью конец всему.

— Брось ты говорить о смерти,—неожиданно грубо прервал его Сёдзо. Синго так много говорил о смерти, а в тоже время в его словах слышалась такая жажда жизни, что Сёдзо не мог больше его слушать.— Перестань думать