противно, но я и виду не показывал. И мне хотелось когда-нибудь хоть раз поступить по-своему, сделать, как я хочу, и поразить их каким-нибудь решительным поступком. Долгие годы я беспрекословно подчинялся родным, а в душе злился и готовился ополчиться на них. Сначала я думал, что вот поступлю в университет, тогда и покажу им. И с нетерпением дожидался, когда это будет. Но тут началась война. Наш военный инструктор все время запугивал нас армией, и я решил про себя: раз так, из-за выбора факультета спорить не стоит, все равно это ненадолго. И я снова покорился: дал согласие поступить на юридический и поехал в Киото. Видите, Канно-сан, какой я безвольный человек. Совсем у меня нет самолюбия. Вы, наверно, будете меня презирать?

— Мне самому не хватает силы воли,— ответил Сёдзо, бросая окурок в воду.

Они сидели рядом в удобном, похожем на скамью углублении, выдолбленном в скале морем, некогда достигавшим этого уровня. Глядя на окурок, плававший на голубой волне почти у самой скалы, Сёдзо вспоминал свое прошлое. Он тоже хотел поступить на литературный факультет, но по настоянию отца пошел на юридический. И если перебрать в памяти один за другим все его неверные шаги с того дня и по сегодняшний...

— Как бы там ни было, а призыв — это для меня последняя возможность,— говорил Синго. Он, естественно, не мог знать, какие мысли волнуют сейчас его собеседника, и хотел, чтобы Сёдзо внимательно слушал его.— Отец и братья,— продолжал он,— думают, что отсрочка оформлена. Когда они узнают правду, то, наверно, ахнут от удивления. Конечно, мне жаль мать. Для нее это будет удар. Она и университет ценит главным образом за то, что он дает возможность получить отсрочку. Но вместе с тем я очень рад. У меня такое чувство, что наконец-то приходит отмщение. Это месть и другим и в то же время месть себе. Ведь верно? Вы понимаете меня?

— Понимаю.

— Я потому и хотел непременно с вами повидаться. Ведь нет другого человека, который бы мне сразу так ответил,— радостно заулыбался Синго, обнажая свои белоснежные зубы. Но тут же с присущей ему скромностью стал извиняться, что все время болтает о своих делах.

— Не беда! Пусть это тебя не смущает,— проговорил Сёдзо.— Ведь если тебя признают годным, когда еще нам доведется встретиться!

— Меня, конечно, признают годным. Правда, если бы тщательно проверили мои легкие, вполне возможно, что меня бы и забраковали. Но, говорят, во время войны берут чуть не всех подряд; и я даже не допускаю мысли, что меня забракуют. Вы помните, я как-то послал вам письмо, в котором писал о probability?

— Это то письмо, в котором говорилось о вероятности при игре в вист?

— Да. Возможно, я опрометчивее других. Даже наверняка это так. Я не умею останавливаться на полпути, неопределенность для меня нестерпима в любом деле. То же самое и сейчас. Я не могу жить в состоянии постоянной тре-боги: заберут ли меня и когда, удастся ли проучиться в университете три года или нет. Я предпочитаю пройти призывную комиссию и сразу все выяснить: идти так идти, нет так нет. Я говорил вам, что хочу это сделать в отместку отцу, братьям и самому себе. Но, пожалуй, больше всего меня толкает на это именно то, что я не в силах терпеливо выжидать. Может быть, я несколько выспренне выражаюсь, но это, если хотите, паскалевская ставка на карту!

— Но ведь идея идти на таран против probability тоже имеет свои уязвимые стороны.

— Об этом мне часто говорил и мой друг Сано,— сказал Синго.— Я, кажется, вам о нем рассказывал?

— Это тот, что собирался идти в армию с библией?

— Да, он. Но Сано атакует меня с других позиций. Он считает, что идти самому навстречу опасности — значит искушать бога и проявлять гордыню. Он говорит, что если придется прекратить занятия и идти на фронт, то тем более следует дорожить каждой оставшейся минутой. Он полагает, что и красная повестка зависит от бога. Но я не христианин. К тому же у меня другие обстоятельства, чем у Сано. И не только у Сано, а у всех остальных студентов!

Говоря это, Синго теребил лежавшую у него на коленях спортивную клетчатую кепку. Кончив говорить, он с силой скрутил ее, словно выжимал полотенце. Сёдзо заметил, как дрожат его обнаженные руки (Синго был в рубашке с короткими рукавами и отложным воротником), и удивленно посмотрел на него. Закусив свою по-детски пухлую нижнюю губу, Синго некоторое время молчал, а затем, прежде чем ответить на немой вопрос собеседника, облизал побелевшую от укуса губу и спросил сам:—Сёдзо-сан, вы, наверно, слышали разговоры о наших заводах?

— Ну и что, если слышал? Разве военный бум сейчас не главная тема для разговоров?

— Говорят-то все, но наживаются не все. Я знаю, какие бешеные деньги наживает моя семья, с тех пор как началась война, и какую зависть и досаду это вызывает очень у многих людей. Я прекрасно знаю, что барыши эти связаны с войной и торговлей оружием; в мирное время таких прибылей не получают. И поскольку я все понимаю, я не могу к этому относиться так, как относится мой отец и братья, они-то считают, что им просто повезло.

— Рассуждаешь ты правильно, но...— перебил его Сёдзо.

— Нет, позвольте уж мне сказать все. Прошу вас, вы-* слушайте меня. Это было нынешним летом, вскоре после того, как я приехал на каникулы. Поздно вечером я вышел из нашего загородного дома, чтобы прогуляться по берегу моря. У меня привычка — час перед сном проводить на свежем воздухе. С вами я впервые встретился как раз во время одной из таких прогулок. В тот вечер не было ни луны, ни звездочки на небе, было темно. Пройдясь по парку, я вышел на берег, присел на камни и стал глядеть на огни рыбачьих лодок — рыбаки ловили каракатиц в открытом море. И вдруг я услышал шаги и женские голоса. Я невольно прислушался. О чем, вы думаете, говорили эти две женщины? Каждое слово было бранью по адресу нашей семьи. В темноте они, вероятно, меня не видели, да и я не знаю, кто это был...— Синго умолк; он вспомнил, что тогда подумал: «Они, вероятно, из тех».— Во всяком случае,— продолжал он,— женщины говорили, что война эта принесла счастье только моей семье, и поэтому было