двигались быстрей, у многих уже появился солнечный загар. Очередей было немного, да, по правде говоря, и людей немного, улицы были пусты. Столько умерло, столько эвакуировано, стольким еще предстоит эвакуироваться.

Всюду собирали зелень, контрольные списки съедобных растений висели на стенах домов. Рекомендованы были: молодая крапива, одуванчики, лопух, лебеда, капуста полевая, щавель. Одна женщина обнаружила за Екатерининским садом заросли крапивы, набрала полную кастрюлю и сварила очень вкусные щи, обожгла, конечно, руки, но это пустяки.

Еще оставались в Ленинграде дети, они бегали, играли. Иногда играли в «войну», иногда в «дистрофию» – «доктор» лечил «больных». Саянов наблюдал за игрой этих ребят – они заставили «пациентку» лежать на печке и решали, эвакуировать ее или лечить специальной диетой.

Однажды Лукницкий сидел на скамейке на улице и делал записи в дневнике. Подошла старушка с портативным патефоном в красном футляре, с черным зонтиком и потрепанным мешком на спине. (В следующий момент Лукницкий увидел, что она молода, просто голод и лишения ее состарили.) Она предложила купить у нее патефон и рассказала, что муж на фронте, от него нет ни слова, а ее эвакуировали из дома и некуда идти с ребенком.

Очистили от умерших комнаты в глубине Дома писателей на улице Воинова, там вновь стало чисто. Столовую обслуживали официантки в изящной форме, с трех до пяти членам Союза писателей подавали обед без талонов: миску доброкачественного супа из ячневой крупы, борщ, кашу, на десерт глюкозу или плитку шоколада.

Забота о писателях теперь особого труда не составляла. Поэт Илья Авраменко и Лукницкий решили эвакуировать всех, кто не был занят работой на оборону. Они проверили довоенный список, в нем было 300 членов союза. Из них 107 в армии, главным образом на Ленинградском фронте; 33 умерли от голода, 11 погибли на фронте, а 6 арестованы. Двоих арестованных, Лозина и Петрова, расстреляли; троих посадили в тюрьму на основании политических обвинений, имени одного из них Лукницкий не помнил, фамилия другого – Борисоглебский, а третий – Абрамович-Блэк, галантный кавалер, в прошлом офицер царского флота, который в сентябре 1941 года шутил, пригласив заведующую гостиницей «Астория», «Леди Астор», на несуществующую баржу. Еще одного писателя, Германа Матвеева, арестовали за спекуляцию. Эвакуировано было 53 писателя, предстояло эвакуировать еще 30.

Трагическая судьба Абрамовича-Блэка не совсем понятна, хотя некую печальную разгадку можно отыскать в дневнике Всеволода Вишневского. В свое время Вишневский «открыл» Абрамовича-Блэка и способствовал его литературному дебюту. 24 июля 1942 года Вишневский писал:

«Некий Б-к где-то в послеобеденном разговоре открыто высказывался в поддержку фашистских взглядов… Его списали с корабля и взяли под стражу. Откуда берутся такие типы?»

Вишневский утверждал, что Б-к втайне надеялся на победу Гитлера, что он и сам встречал таких писателей, которые лишь выдавали себя за советских, но произведения их непременно были фальшивыми и лицемерными.

Верил Вишневский, что его протеже предатель, или просто перестраховался, трудно сказать. Этот случай лишь подтверждает, что, невзирая на героизм ленинградцев, подозрительность НКВД по отношению к ним не уменьшилась.

Виссарион Саянов решил навестить композитора Бориса Асафьева. Чудесные старые книжные магазины опять открылись в Ленинграде; многие книголюбы уже отдали за хлеб свои библиотеки, многие умерли, и теперь наследники продавали их книги; много книг продавали воры, грабившие пустые квартиры. Торговля книгами – один из немногих видов торговли, процветавших в Ленинграде. (Безосновательны болезненные подозрения Вишневского насчет диверсантов, которые якобы сожгли весь тираж нового издания «Войны и мира» и «Севастопольских рассказов» Л. Толстого.)

На пути к Асафьеву Саянов зашел в книжный магазин и купил брошюру, в ней рассказывалось о постановке в Мариинском театре оперы Чайковского «Пиковая дама», спектакль состоялся 3 мая 1921 года. Имя автора, Игорь Глебов, – псевдоним Асафьева. Саянов раскрыл брошюру, и его поразила фраза: «От начала до конца в опере ощущается, как злой рок тихо и неуклонно приближается к своей жертве».

Он читал далее:

«Страшный замысел музыки «Пиковой дамы» в том, что она постоянно внушает сознание неизбежности смерти и с пугающей деликатностью подвигает нас к ужасному концу».

Он купил брошюру и подарил Асафьеву.

«Как странно, – сказал Асафьев, – кажется, что не я это писал, а кто-то другой».

Встретилось там еще одно предложение, написанное 20 лет назад: «Настала весна, и никто в мире не был так счастлив, как жители этого прекрасного города».

Они оба в этом не сомневались.

Разговор с Асафьевым поразил Саянова. Речь шла не о повседневных делах – еде, карточках, голоде. Асафьев большую часть зимы провел в бомбоубежище Театра имени Пушкина, был на грани смерти. Но говорил не о личных своих проблемах, а о музыкальном строе песен западных славян и, кроме того, дал Саянову свою статью об опере «Медный всадник». И ни слова о страшных январских днях, когда Асафьев лежал в комнате на койке, сберегая тепло, свет, силы, и мысленно сочинял музыку, а когда рассветало, быстро записывал ноты, пока еще был в состоянии. В те дни он мысленно также писал свою автобиографию, но лишь много месяцев спустя удалось перенести ее на бумагу.

Лукницкий ходил по ленинградским улицам, видел женщин возле мостов; в реках или каналах они стирали белье, мыли посуду. Казалось, эти женщины здоровы, у некоторых накрашены губы, их одежда выстирана, даже выглажена.

А один горбун, установив на Литейном весы, имел потрясающий деловой успех – все стремились узнать, насколько похудели за зиму. Старенький чистильщик обуви появился на углу Садовой и Каховской, такой слабый, что ему приходилось после каждой пары обуви отдыхать. Чистка обуви стоила 5 рублей, баночка гуталина – столько же. На углах улиц торговали папиросами. Стабилизировались цены на черном рынке: четверть литра водки – 1500 рублей, 100 г хлеба – 40 рублей, пачка папирос – 150 рублей, рыбные пирожки – 3 рубля. Билеты в Театр музыкальной комедии меняли на две нормы хлеба.

Невский проспект очистили от разрушений, камни вывезли для строительства бомбоубежищ и досов. Дыры на месте разрушенных зданий прикрыли искусственными фасадами, где точно были воспроизведены окна и двери. Когда быстро идешь по улице, кажется, что она не пострадала. На искусственном фасаде на углу Невского и Морской появилась цифра «1942» – то ли разрушение тогда произошло, то ли псевдовосстановление. Снаряд пробил одну из маковок церкви Спаса-на-Крови, сооруженной на месте убийства Александра II, повреждение прикрыли фанерой, и оно было незаметно. Инженерный замок снаружи казался целым, а между тем в него произошло прямое попадание (и многие погибли, поскольку там размещался госпиталь).

Внешний вид города, однако, был обманчив. Город казался спокойным. Но лишь казался! На