К армии кредиторов присоединяется непримиримый отряд алчных строителей. «Все запаздывает, а у рабочих своего рода звериное чутье – они чуют отсутствие денег и становятся хитрыми и злобными, как обезьяны; они не дадут мне ни минуты покоя»{524}.

Всё будет хорошо, уверяет Бальзак в письмах Эвелину. «Ты мой каприз, моя страсть, мой порок… моя любовница, мой товарищ, мой волчок, мой брат, моя совесть, мое счастье и моя жена, и ты должна также быть объектом моих безумств… потому что в тебе вся моя надежда и вся моя жизнь. Если бы ты только знала, как тщательно я все устраиваю!»{525}

Тем не менее Бальзак много пишет, он безумно счастлив: всё идёт так, как он задумал. У него будет самая лучшая Семья. Прекрасная Жена. И Сын! И все они поселятся во дворце – ИХ ДВОРЦЕ, обставленном главой счастливого семейства…

«Мы будем жить в полной безмятежности, воспитывая к нашей вящей славе и счастью Виктора Оноре, одно имя которого волнует мое сердце и заставляет писать страницу за страницей»…

«Никогда прежде не было у меня столько мужества, ибо никогда не было у меня столько, чтобы защищать»{526}.

Не сбылось. В ноябре Эвелина, находившаяся на пятом месяце беременности, почувствовала себя плохо. Дрезденские доктора предписали ей постельный режим. Не помогло, у Ганской произошёл выкидыш. Бальзак узнаёт об этом 1 декабря, он в отчаянии. Плача, Оноре даже не может утешить рыдающую возлюбленную – они слишком далеки друг от друга.

Из письма Бальзака Ганской:

«Я уже так полюбил своего ребенка, который родился бы от тебя! В нем была вся моя жизнь. Поверь мне, крушение материальных дел – сущий пустяк… А вот теперь наше соединение, награда за жизнь, исполненную труда и лишений, едва начавшееся счастье – все теперь остановлено, отсрочено и, может быть, погибло! Но в конце концов, ты мне осталась, ты по-прежнему любишь меня. Вот за что я должен благодарить Бога, опять взяться за работу и ждать. Снова ждать!..»{527}

Оноре не находит себе места, в случившемся он во многом винит и себя:

«Никогда себе этого не прощу! Ведь, несомненно, эта тряска, толчки в поезде и вызвали ужасную беду, убившую столько надежд и счастья, не говоря уж о твоих страданиях… Ничто меня больше не занимает, ничто не радует, ничего мне больше не хочется. Вот уж не думал, что можно так полюбить зачаток существования! Но ведь в нем была ты, в нем мы были оба…»

А что же Ганская? Она, судя по всему, случившееся восприняла довольно спокойно. «Я спасена», – напишет она сестре в ноябре 1846 года. (Скажем прямо: перспектива в очередной раз стать матерью, пусть и родив от Бальзака, её мало радовала.)

Иллюзии, как мыльный пузырь, лопались одна за другой. Приезд Эвелины во Францию раз за разом оттягивался, а теперь он ещё потерял своего не родившегося сына[169]. Из окон дома – всё те же далёкие черепицы парижских крыш. Столько лет прошло, а Париж по-прежнему чужд, сер и уныл. Одно слово… пустыня.

Бальзак всё чаще задумывается: а может, не стоило свой лучший роман называть «Утраченные иллюзии»?

В январе 1847 года Ганская засобиралась в Париж.

«Соблаговолит ли пухленькая, добрая, нежная и сластолюбивая Ева понять, что именно в ней заключается смысл жизни ее Оноре?»

«Пухленькая, добрая, нежная…» Бальзак не знал, куда себя деть. Его «Утраченным иллюзиям», казалось, не будет конца. И он плакал навзрыд. Ведь Оноре так надеялся, что Эвелина привезёт ему сына…

* * *

Февраль 1847 года начался для Бальзака с очередной (пятой, шестой, десятой?) вылазки для встречи с госпожой Ганской. На сей раз его путь лежит в провинциальный германский городок Форбах (земля Баден-Вюртемберг, близ Карлсруэ). Там Ева, она ждёт его, чтобы потом вместе поехать в Париж.

«…Это продолжается без конца, – негодуя, замечает С. Цвейг. – Когда она уезжает, он должен ее сопровождать; когда она собирается приехать, он обязан ее встретить. Навсегда взял он на себя роль покорного “мужика”, слуги. Писатель, труд которого чрезвычайно важен для всего человечества, который бесконечно дорожит каждым днем, должен смиренно ожидать, пока она подаст ему знак. И тотчас же он забрасывает все свои дела, летит в Женеву, в Неаполь, в Невшатель, в Вену, в Форбах. Он скачет день и ночь, чтобы засвидетельствовать ей свое нижайшее почтение»{528}.

Сам же Бальзак вновь забывает обо всём и мчится навстречу судьбе.

«Не могу свыкнуться с мыслью, что в субботу вечером буду держать любимую в своих объятиях, у сердца своего. Все кажется мне сном. И как то бывало, когда я шел в театр, становится страшно – а вдруг я опоздаю. Даже дрожь пробирает при такой мысли. Будем вместе два месяца! Два месяца брачного союза, будем жить в укромном уголке, втайне от всех, счастливые, ни с кем не видясь, совершая лишь вылазки в Консерваторию, в Оперу, к Итальянцам и т. д. Право, твой Норе с ума сойдет от счастья…»{529}

Заблаговременно Оноре снял (на два месяца, с 15 февраля по 15 апреля) на Нев-де-Берри, неподалёку от Елисейских Полей, хорошую квартиру на первом этаже шикарного особняка. Здесь всё достойно: большая прихожая, просторная гостиная, столовая, три спальни и даже комната для прислуги. Эдем! И в этом райском саду они будут жить два месяца. Два месяца безмерного счастья!

Но при встрече оба несколько подавлены – конечно, из-за трагедии с их малышом. Хотя разговоры о ребёнке Ганская старается быстро замять, дабы не доводить Оноре до слёз (кто сильно переживал – так это он!). Ева продолжала оставаться эгоисткой. Её мало волновал человек, который мечтал стать её мужем. Намного больше Ганскую занимает другое. Во-первых, её замужняя дочь, а во-вторых, собственная репутация.

Эвелина, находясь в Париже, была грустна и вела там «унылое существование». Всё это, безусловно, сказывалось и на настроении Бальзака. Лишь единственный раз полька громко рассмеялась. Случилось это при посещении «Всеобщего крестника» в театре «Варьете». Да, они посещали и Оперу, и «итальянцев», и даже Художественный салон с выставленными там картинами Делакруа. Но всё это почти не произвело на Ганскую никакого впечатления.

Причина плохого настроения Эвелины заключалась в том, что ей не понравился дом на рю Фортюне, купленный Бальзаком. Назвав его «сараем», она надулась. Ведь Оноре ей рассказывал, что это настоящий замок – почти дворец, а на поверку оказался… бараком. Некий склад для рухляди, каких в Санкт-Петербурге пруд