репараций. «Но едва ли удастся тотчас же добиться осуществления этого требования, по меньшей мере, еще не на этой конференции. Противная сторона не готова признать, что Германия и в будущем не будет больше в состоянии изыскивать избыточные суммы для осуществления репарационных платежей». При таком пессимистическом отношении канцлер едва ли мог рассчитывать на то, что одной ссылки на Лозанну будет достаточно, чтобы лишить Гинденбурга желания произвести быструю смену правительства.

27 мая общественность еще ничего не знала о мрачных прогнозах Брюнинга, зато она была поставлена в известность о решении фракции немецких националистов в рейхстаге в отношении декрета о поселениях. За два дня до возвращения Гинденбурга в Берлин партия Гугенберга приступила к нанесению самого массированного удара по политике правительства Брюнинга. «Путь, которым намеревается идти правительство рейха вместе с этим декретом, представляет собой не что иное, как законченный большевизм», — говорилось в резолюции националистов. «Этот декрет не принесет помощи никому, ни собственникам и кредиторам, ни государству и народу. Но он чудовищным образом подрывает все основы права собственности, гарантированные конституцией. Он умножит хозяйственную нужду города и деревни, он изгонит тысячи людей из их домов; но прежде всего он усилит чувство правовой незащищенности жителей немецкого Востока перед лицом произвола их собственного правительства и, таким образом, ослабит такую важную сегодня силу духовного сопротивления немцев, живущих на подверженном опасности Востоке».

Поскольку Гинденбург не хотел допускать национал-социалистов к министерским портфелям, он не смог бы добиться корректировки политического курса вправо без содействия немецких националистов. Поэтому самое позднее после 27 мая у него уже не было иного пути как отказаться поставить свою подпись под декретом о поселениях. Со своей стороны имперский комиссар по делам Востока не видел больше возможности для достижения компромисса. 27 мая Шланге-Шенинген сообщил по телефону Мейснеру о своих опасениях: «Меня здесь торпедируют восточно-прусские латифундисты, которые воздействовали в Нейдеке на господина рейхспрезидента». Ходили слухи, что Гинденбург охарактеризовал его, Шланге, как «аграрного большевика». В заключение Шланге заявил, что если рейхспрезидент хочет увидеть его заявление об отставке, то он его незамедлительно получит.

И хотя Мейснер отрицал, что Гинденбург так уничижительно высказался о рейхскомиссаре, Шланге еще в тот же день, согласовав свои действия с Брюнингом, написал письмо, в котором поставил рейхспрезидента перед выбором: или тот должен был заверить его в своем полном доверии, или отправить в отставку. Этим решением Шланге связал судьбу кабинета со своей судьбой: правительство не могло позволить себе третий министерский кризис в течение одного месяца и должно было или выстоять, или пасть вместе с декретом о поселениях{519}.

В воскресение 29 мая в 11 утра, в соответствии с предварительной договоренностью, состоялся разговор между рейхспрезидентом и рейхсканцлером. Брюнинг, который кое-что знал об интригах камарильи, однако далеко не все, отправлялся на эту встречу, по свидетельству Пюндера, «не таким агрессивным и не таким уверенным». Гинденбург принял его, как позднее описывал Брюнинг в своих воспоминаниях, подчеркнуто холодно. После того как канцлер еще раз изложил принципы своей политики, в том числе рассказав о своих усилиях, направленных на поворот курса вправо, который сначала должен был осуществиться в федеральных землях, а потом и в рейхе, рейхспрезидент заговорил с ним в «резком, грубом тоне». Он заявил: «Мы слышали совсем другие мнения касательно вашей склонности к движению вправо». После этого Гинденбург зачитал рукописную записку примерно следующего содержания: «1. Правительство по причине своей непопулярности не получит от меня больше разрешения издавать новые декреты. 2. Я лишаю правительство права предпринимать какие-либо кадровые изменения в своем составе».

Согласно его воспоминаниям, Брюнинг ответил: «“Если я правильно понял только что зачитанные требования, то Вы, господин рейхспрезидент, желаете общей отставки всего кабинета”. Ответ рейхспрезидента: “Именно так. Правительство должно уйти, т. к. оно непопулярно”. Я заявил: “Завтра утром я соберу кабинет, который примет решение о своей полной отставке”. Рейхспрезидент: “Я прошу, чтобы это случилось как можно скорее”. Взяв себя в руки, я спокойно ответил, что сам рассматриваю как государственную необходимость то, чтобы новый кабинет был образован как можно скорее. “Я могу завтра утром немедленно передать Вам прошение правительства об отставке”. Рейхспрезидент: “Сделайте это”».

Когда Гинденбург в завершение разговора потребовал от Брюнинга остаться в новом правительстве в качестве министра иностранных дел, тот ответил отказом. Согласно записям Пюндера, которые он сделал во второй половине дня 29 мая на основании рассказа Брюнинга, канцлер заявил, что «для него подобное участие является невозможным, уже исходя из его отношения к избирателям рейхспрезидента». «Он сказал, что нельзя спустя всего лишь несколько недель таким образом выражать свою любовь и благодарность к ним. Президент, казалось, пропустил мимо ушей этот весьма четкий намек… Я едва ли должен в этих строках упоминать о том, что рейхсканцлер, хотя и не дал вырваться своим чувствам наружу, был, с полным правом, внутренне чрезвычайно возмущен этим холодным обращением президента».

Утром следующего дня 30 мая Брюнинг перед последним заседанием правительства провел ряд бесед, в том числе и с Отто Велсом. Председатель социал-демократов заверил канцлера в том, что его партия готова принести дальнейшие жертвы, если Брюнинг останется на своем посту. В 10 часов канцлер сообщил кабинету о разговоре, который у него состоялся днем ранее с Гинденбургом. Все министры поддержали решение Брюнинга, согласно которому в сложившейся ситуации отставка правительства была неизбежной.

Последовавший вслед за этим разговор канцлера с рейхспрезидентом продолжался лишь несколько минут. «Время для доклада было первоначально назначено после парада морской стражи Скагеррака. Но в последний момент его изменили, — писал в своих мемуарах Брюнинг. — Мне было назначено на 11.55. В 11.54 меня ввели к рейхспрезиденту. Я вручил ему прошение об отставке. Несколько вежливых слов с обеих сторон. Через сад уже доносилась музыка матросского караула со стороны Гогенцоллернштрассе. Я поднялся. Рейхспрезидент сказал: “Я должен отправить Вас в отставку ради своего имени и своей чести”. Ответ: “Господин рейхспрезидент, у меня также есть честь и есть имя, которые я должен защищать перед лицом истории!” Секунды молчания, звуки музыки становились все громче. Я сказал: “Господин рейхспрезидент, я должен сейчас проститься, чтобы Вы своевременно смогли оказаться на месте во время развода караула”».

Гинденбург предпринял еще одну последнюю попытку уговорить Брюнинга остаться в качестве министра иностранных дел. Канцлер снова ответил отказом. После этого Брюнинг сказал: «“Я надеюсь только на то, господин рейхспрезидент, что Ваши советники не заведут Вас на путь нарушения конституции”. Рейхспрезидент бросил на меня пронзительный взгляд. Уже стучали в дверь. Очевидно, кто-то озаботился тем, что беседа длится