Я подошел к нему и поинтересовался:

— Что, не сдается крепость?

«Ромео» поднял на меня глаза. В его взоре не было ни злости, ни агрессии, ни былого соперничества. Он только горестно вздохнул:

— Нет. А я… А она…

Еще глубже вздох. В синематограф не ходи — тут, на Верблюжьей Плешке, тебе и драма, и комедия, притом все совершенно бесплатно, даром и в любых количествах.

Мне этого влюбленного дурака стало искренне жаль, и я начал читать ему нотации:

— Давно ты должен понять, ну не твоя это дама сердца. Посмотрел на нее, порадовал глаз ее неземным силуэтом и иди дальше. Она тебя отвергла.

— Если бы отвергла. А то она как птичка. То хвостиком вильнет. То клювом долбанет. И вечно оставляет толику надежды, что еще немного — и сдастся.

— Был у нее, — кивнул я понимающе. — Выгнала.

— Взашей. Грубо так.

— Не бойся, что такая женщина, как Авдотья, откажет. Бойся, что приблизит. Она тогда, как паучиха, всего тебя высосет, один панцирь оставит. А ты парень видный, на должности. У тебя все впереди. Девки, молодые и красивые, гурьбой должны за тобой ходить.

— Вот именно — девки. А она… Она графиня.

— Не роняй себя, дружище. Не стоит.

— Да все понимаю. Но сердцу не могу приказать.

— Ты и мозгам приказать не можешь… Тем более как оно, с точки зрения социалистической морали, к замужней жене приставать?

— Замужней? Это с Викентием Тарасовичем?!

— А что там не то?

— Ой, не могу, — нервно всхрюкнул «Ромео» и как-то слишком забористо рассмеялся.

Дальше погружаться в глубину местных страстей и интриг мне не хотелось. Поэтому я на прощание кивнул:

— Ну бывай… Обещаю твою графиню не соблазнять и не искушать.

— Правда? — как-то беспомощно посмотрел на меня «Ромео», только сейчас вспомнив, что вообще-то еще недавно держал меня за коварного соблазнителя и непримиримого соперника.

— Истинная. У меня с работниками «Революционных ткачей» только деловые отношения.

В правление «Ткачей» сейчас и лежал моя путь. Благо вся моя шайка отиралась там и днем и ночью, поскольку в этом помещении не только работали, но и имели каждый по своей жилой комнате, где были зарегистрированы. Даже Сапер, хоть и не являлся артельщиком, числился как квартиросъемщик с соответствующими записями в регистрационных талмудах.

В «будуаре» я застал Авдотью в том же виде, что и оставил. Она томно полулежала на кушетке. Только сейчас перед ней не было стакана с вином. Зато на пуфике лежала коробка с шоколадными конфетами «Ассорти» фабрики «Рот Фронт» Моссельпрома. Дефицит страшный, водится в таких местах, как распределитель ЦК в ГУМе, да и то редко. Голод еще не ушел окончательно, карточки на все. Сейчас не до шоколада и монпансье. Где же такое достать? Если только в профсоюзе, по страшному блату, просочиться поближе к кормушке.

— Мальчонка профсоюзный принес? — ткнул я пальцем в сторону коробки конфет.

— О да. Верный рыцарь… Он такой смешной и беззащитный. Его так приятно и легко изводить. Колоть. Оскорблять. А он все возвращается. Получает по мордасам и возвращается.

— А не боитесь, что от неразделенной любви он головой в омут кинется? — полюбопытствовал я.

— Это было бы достойное продолжение мелодрамы, — улыбнулась обворожительно Авдотья. — Дайте, что ли, даме прикурить.

Она вытащила из деревянной коробочки длинную сигарету, вставила в мундштук. Мне пришлось щелкнуть зажигалкой «Зиппо», которую я привычно крутил в пальцах.

Авдотья затянулась. А я поинтересовался:

— Не жалко парня?

— Мне? Жалко? Я же кошка. Играю с мышками. Они пытаются убежать, но я их останавливаю. А могу и придушить. У кошки может быть жалость к мышке?

— Вообще-то я считал, что вы человек.

— Э, нет. Давно стала кошкой. Еще когда с поручиком Каргиным, моим благоверным супругом, вместе скакали по Сибири, изводя большевистскую пагубу. Тогда я впервые поняла, какое это счастье — быть хищницей. И какое это неземное удовольствие — играть с жертвами… Это так забавно и волнительно. Находишь такого молоденького и страстного комсомольца. В темницу кидаешь. Все равно его под расстрел, но ведь можно и получать удовольствие. Даешь ему надежду. Прикидываешься очарованной им. Или его идеями. Обещаешь помощь. Он в ответ начинает что-то рассказывать. А ты, вместо организации побега, ломаешь ему кости. Лично. А он хлопает глазами, такой несчастный, обиженный. Потерявший веру в светлое и вечное. Ей-богу, это упоительное чувство — разрушать надежды у дураков. — Она вздохнула и посмотрела на меня выжидающе. — Не верите?

— Что кости ломали? — пожал я плечами. — Всяко бывает. Могу и поверить.

— И правильно. Потому что гражданская война. Потому что при ней можно все. В том числе выпустить из себя хищную кошку.

Конечно, во мне должна была бы зажечься праведная злоба и классовая ненависть. Я должен был бы дать зарок рано или поздно припомнить эти слова этой твари в другой обстановке. Но смысл? Она права. Гражданская война многих превратила в зверей. И повидал я таких великое множество. В том числе и особей женского пола из различных социальных слоев. Те особенно любили женщин расстреливать. Притом изощренно, с улыбочкой. Одна атаманша, помню, подойдет к толпе заложников. Обратится к какой-нибудь красотке: «Какая у тебя хорошая помада, подружка. Где брала?» Поворкует о парфюме и тряпках. А потом выстрел в живот.

Ладно, это отвлеченные мысли. Надо принимать факт наличия такого лютого зверья без эмоций. Просто бешеных зверей надо вовремя отлавливать и отстреливать. Чем успешно и заняты мы. Так что я только пожал плечами.

— Все достойные люди хищники. Все мы ждем своей войны, чтобы выпустить наружу нашу хищную суть, — продолжила она. — Вообще, человек — это грязь, налипшая на нашу планету. Хотите стихи про этого самого человека?

— А давайте, — согласился я, поскольку испытывал к стихам слабость, а Авдотья читала их отлично.

Она нараспев начала декламировать:

— Страшное, грубое, липкое, грязное,

Жестко тупое, всегда безобразное,

Медленно рвущее, мелко-нечестное,

Скользкое, стыдное, низкое, тесное,

Явно-довольное, тайно-блудливое,

Плоско-смешное и тошно-трусливое,

Вязко, болотно и тинно-застойное,

Жизни и смерти равно недостойное,

Рабское, хамское, гнойное, черное,

Изредка серое, в сером упорное,

Вечно лежачее, дьявольски косное,

Глупое, сохлое, сонное, злостное,

Трупно-холодное, жалко-ничтожное,

Непереносное, ложное, ложное!

Авдотья перевела дух и насмешливо посмотрела на меня — мол, как тебе такое, господин моралист?

— Зинаида Гиппиус, — узнал я нашумевшие в свое время стихи.

— Именно, — немного удивленная моей осведомленностью, произнесла Авдотья. — Серебряный век.