просто выделял импульсивных, готовых зациклиться на какой-то пламенной сверхценной идее, полностью ей подверженных личностей, внутренне давно готовых стать фанатиками.

Потом заслушали реплики с мест. Единогласно утвердили дальнейшие планы. Перво-наперво было определено, кто сколько копий письма, а также листовок должен распространить по рабочим коллективам, притом осторожно, незаметно, чтобы не попасться. Проработали в деталях, как дальше вести агитацию и пропаганду среди коллег по работе. Как подспудно, будто невзначай, сеять у них сомнения в курсе партии и правительства, открывать глаза на происходящее, доносить истинную правду и указывать верный путь. Как вербовать новых членов организации и при этом не нарваться на подлых сатрапов из ОГПУ.

Вожаку было понятно, что особого впечатления ни листовки, ни копия письма, ни скрытая агитация на пролетариат не произведут. Пока не произведут. Но капля камень точит. Сточит и сталинскую бюрократию… Но тут опять накатили сомнения. К чему себя обманывать? Всей этой пропагандой можно заниматься до глубокой старости без видимого результата. К результату ведут только жесткие меры, стальная решительность и полное самоотречение. А эти ребята на них способны?

Не способны они ни на что, кроме как восторгаться самими собой и своими подвигами. И чесать, чесать, чесать языком. Могут еще листовки копировать и раскидывать, да и то поджилки при этом трясутся. Нет, не соратники они, а массовка. И вовсе не самые дорогие люди, как только что он думал, а как бы и не балласт. А кто настоящий соратник? По-настоящему на поступок способны только двое из них — болтливый, но решительный Коля Шелест и злой молчун Родион Панарин.

Да, если делать дело, то только с ними. А дело кое-какое наклевывалось.

Эх, просто болью отдавались в душе Мирослава воспоминания о том проклятом моменте, когда бултыхнулся в воду его револьвер. Больше у него оружия не было. А без оружия ты вовсе и не революционер, а болтливая пустышка. Слово, не подтвержденное винтовкой, как облачко. Дунул ветерок — оно и развеялось. Сколько уже развеялось самых возвышенных и правильных слов, за которыми не следовали выстрелы. Взять те же библиотеки — это кладбища, где в многочисленных толстых томах похоронены слова, не подкрепленные пулями. Кому они интересны теперь, кроме историков?

Недавно Мирослав случайно встретился со своим бывшим сослуживцем. Добрели до шалмана, где было скупо с едой, но дефицита водки не наблюдалось. Сослуживец поведал, что уволен из войск ОГПУ, — было там неприятное дельце с вещевым имуществом. Но закончилось все для него благополучно, и он даже устроился в вооруженную охрану, которая стережет всякие второстепенные армейские объекты.

Мирославу, в общем-то, было все равно, что охраняет бывший сослуживец. Вербовать в организацию он его не собирался, зная его мелкую меркантильную суть. И тут после очередной рюмки собутыльник выдал такое, что правоверного троцкиста сразу зацепило. А зацепило его слово, которое он в последнее время воспринимал болезненно и за которое сознание цеплялось сразу — оружие.

После еще нескольких рюмок Мирослав расстался с бывшим сослуживцем. Расстался навсегда. Нечего теперь маячить вместе и привлекать внимание. Ведь в сознании революционера начал складываться радужный план.

Только для этого плана нужны исполнители. Верные, деятельные, готовые на поступок. И видел он пока что только двоих таких — Панарин и Шелест.

Распустив собрание, Мирослав попросил Колю задержаться еще на минутку. И заговорщически произнес:

— Дело есть. Не для всех. Только для самых доверенных.

Шелест приосанился:

— Что за дело?

— Не здесь. Заходи завтра вечером ко мне домой. Там обговорим накоротке.

— Заметано! — воодушевился Коля, которого всегда тянуло на лихой простор.

— И Родиона с собой прихвати. Он товарищ надежный…

Глава 11

— Все гуляют, — вздохнул топчущийся на Плешке комендант, показывая на горящие окна артельской конторки, из которых доносилась разухабистая песня «Дорогой длинною, да ночью лунною». Какой-то граммофон у них особенно громкий. Или просто так тихо и идиллично вокруг, что любой звук — как гром.

— Гуляют, Иосиф Антонович. Но без лишнего усердия, — отметил я.

— Знаю я их усердие. Однажды ночью перепились и голышом по Верблюжьей Плешке бегали. Эх, компетентным бы товарищам с ними разобраться.

— Компетентные товарищи давно указали, что артель — неотъемлемая часть социалистической экономики.

— Экономика есть экономика, — вынужден был согласиться комендант. — Но зачем голышом бегать?

— Да, это перебор.

— Вот и я говорю — компетентных товарищей на них не хватает.

— Может, обойдемся без них? — придал я голосу извиняющиеся и просительные нотки. Только бытовых разборов мне сейчас не хватало. — Мне с ними еще работать.

— Только из уважения к вам, потому как вы человек серьезный и обходительный, — снисходительно произнес комендант. — Пусть разлагаются. Время все на свои места расставит.

— Значит, печалиться не о чем, если время все расставит.

Все же переигрывают подпольщики с образом эдаких с трудом переходящих к новой жизни бывших нэпманов. Я по старинке считаю, что настоящий контрреволюционер должен выглядеть скромно. А эти специально на глаза лезут. И ведь не упрекнешь, что дураки. Конторщик вон в колчаковской контрразведке не последний специалист был.

Я поднялся по скрипучим ступеням. Граммофон затих. И теперь из «будуара» слышался заунывный, напевный голос Авдотьи:

Мой труп в могиле разлагается.

И в полновластной тишине,

Я чую — тленье пробирается,

Как жаба скользкая, по мне.

Не слышал такого и не читал. Кто-то из поэтов-декадентов. Они любили подобные пакости писать и сетовать на несовершенство мира. Эти пресыщенные буржуа и дворянчики предчувствовали гибель эпохи и страшно боялись, вплоть до суицида, наступления новой эры.

Дверь в «будуар» была открыта. Я остановился на пороге, оглядывая свою шайку-лейку. Картина была обычная и привычная. Папиросный дым. Жратва. Выпивка. Минор. Поэзия. В перерывах — рассуждения о судьбах мира. И полное морально-нравственное разложение.

Подумалось, что и внешне, и по сути они все походили на немного гротескных белогвардейских персонажей, каковыми их изображал пролетарский кинематограф. И был в них какой-то обреченный затравленный фатализм. Презрение к смерти и вместе с тем безумная боязнь ее. В общем, гремучий коктейль. Хотя, возможно, некоторые сложившиеся в моем сознании стереотипы я переносил на них.

Авдотья закончила читать стихотворение. Заработала аплодисменты от публики. И только после этого на меня обратили внимание.

— Все зажираетесь, когда трудовой народ голодает? — усмехнулся я, кивая на накрытый стол.

— Народ еще и не так поголодает, когда мы власть возьмем, — недобро и многообещающе отозвался Конторщик, немного осоловевший и понуривший свои борцовские плечи. — На нашем богоизбранном народе несмываемая вина за бунт против государя и единственно верного