— Ты совсем не знаешь Сэттян! — Когда в разговоре с приятелем Ода называл Сэцу уменьшительным именем, оно звучало как-то особенно ласково.— Это в романах из-за несходства взглядов то и дело разводятся и меняют мужей. Если ты относишь Сэттян к этому разряду женщин, то глубоко заблуждаешься. Она ничего общего с ними не имеет. Сэттян по-прежнему всей душой любит Кидзу. И даже чувствует себя виноватой перед ним. Она считает, что у нее не хватило любви и силы духа, чтобы не дать ему сбиться с пути. Когда заходит об этом разговор, я всегда решительно протестую. Но разве можно не восхищаться красотой и благородством ее чувства? Вот это, наверно, и есть настоящая любовь!

Обычно сонные, припухшие глаза Оды казались сейчас необыкновенно живыми. Так загорались у пего глаза, только когда он говорил о своих личинках или о Сэцу. Ода продолжал доказывать, что им должно быть особенно стыдно — это такая благородная любовь, а они пренебрегли своим товарищеским долгом и не оказали Сэцу никакой помощи. Он хотел бы искупить перед ней свою вину, но получается как-то так, что он все больше ей обязан. Сэцу и сейчас стирает и чинит ему одежду. Она работает в больнице, очень занята и все же ухитряется выкраивать время для него. А когда он ей об этом говорит, она отвечает: «Что тут особенного? Чиню себе, а заодно и вам». Хотя бы только за это он не знает, как ее отблагодарить.

Ода, по-видимому, мог без конца говорить о Сэцу. Эти разговоры настолько увлекли его, что он забыл даже про бутерброды. А обычно он их уписывал с молниеносной быстротой.

Сёдзо хотелось сказать: «А ведь твоя любовь еще благороднее и сильнее, чем ее!» У него не раз появлялось искушение сказать ему это, когда у них заходил разговор о Сэцу. К искреннему восхищению душевной красотой друга примешивалось озорное желание открыть Оде тайну его сердца, о которой тот, по-видимому, и не подозревает, и посмотреть, какой у него будет вид. Лицо его, наверно, сразу станет растерянным и испуганным, как у человека, который, не зная, что такое зеркало, вдруг видит в нем себя. Острое любопытство мучило Сёдзо, но он старался подавить его. Брало верх сознание, что безупречно чистое, бескорыстное чувство Оды — это то белоснежное, пронизанное мягким, нежным светом круглое облачко в синем небе, которым можно любоваться издали, стоя на земле, но которым нельзя играть, как мячиком. «Интересно, а как Сэцу? Неужели и она ни о чем не догадывается? Ведь обычно в таких делах женщины сообразительнее мужчин»,— думал Сёдзо и молча курил. Хрупкий столбик пепла упал и рассыпался у него на брюках. Неожиданно Сёдзо сказал:

— А что касается Кидзу, то тебе вовсе не обязательно, переводиться туда на работу, чтобы встретиться с ним. Одного из нас наверняка скоро погонят в Маньчжурию или в Китай. Или, может быть, у тебя бронь от института?

— Нет, что ты, я, быть может, надену шинель еще раньше тебя. Чтобы избежать этого, надо было ехать в Пекин. Там на этот счет можно быть спокойным до конца войны. Человек, который решился поехать в Пекин вместо меня, кажется, только поэтому и дал согласие,— ответил Ода.

«Почему же все-таки ты не согласился? — подумал Сёдзо.— А если бы Кидзу отправился в Маньчжурию не со своей любовницей, а с Сэттян, ты бы и тогда отказался?» Но спрашивать он не стал, боясь, что искушение снова поднимет свою змеиную голову.

Желая переменить тему, он решил рассказать Оде о письме, полученном им несколько дней назад от Синго Ито.

— Я тебе, кажется, как-то уже говорил об одном земляке, который учится в колледже в Кумамото... Нет? Впрочем, это неважно.

Сказав это, Сёдзо сразу замолчал — ему неприятно было вспоминать о нелепой вражде его семьи с семьей Синго. И его слова: «Впрочем, это неважно» — скорее относились к этим неприятным воспоминаниям, чем к тому факту, что Ода не знает, о ком идет речь.

Письмо это, по словам Сёдзо, красноречиво свидетельствовало о тех душевных муках, которые испытывают сейчас молодые люди, ожидая своей очереди быть принесенными в жертву на кровавый алтарь Марса.

— Этой весной,—продолжал рассказывать Сёдзо,— Синго и его друзья кончают колледж. Все они мечтали поступить в университет. Но они убеждены, что война не позволит им спокойно учиться три года. Военный инструктор у них в колледже страшно мерзкий тип. Он их все время запугивает и советует выбросить из головы мысль об университете. Но моего земляка не пугает ни армия, ни даже перспектива быть убитым на войне. Он пишет, что раз уж его все равно заберут в солдаты, то он хотел бы, чтобы это случилось поскорее. И погибнуть на фронте не боится. Мучительно жить в неизвестности и ждать каждую минуту призыва. В своем письме он,то и дело возвращается к проблеме probability 150. Любопытная вещь: из числа резервистов, призывавшихся в одном и том же месте, в одно и то же время и имевших одну и ту же категорию годности, многие давно мобилизованы и некоторые из них уже погибли на фронте, а другие пока еще сидят дома. Причины такого явления, возможно, известны военному командованию, но совершенно не поддаются нашему учету. Он делает интересное сопоставление с «вероятностью» при игре в вист. Когда ты открываешь карту, вероятность того, что это пики, равна одной четвертой, а если это будут пики, то вероятность того, что это фигурная карта — король, дама, валет или туз — равна одной тринадцатой. Это вполне очевидно. Таким образом, существует «вероятность», которую можно заранее предвидеть, вычислить. А вот в каком году, в каком месяце, какого числа и в котором часу придет тебе красная повестка — это такая вероятность, которая никакому вычислению не поддается. И это досадно и мучительно. Земляк мой пишет, что когда он думает о том, что впредь над ними все время будет висеть дамоклов меч подобной «вероятности», занятия на ум не идут, и он считает, что придется пойти в контратаку.

— В контратаку?

— Да, он собирается вступить в армию добровольцем. Он больше не в силах терпеливо ожидать своей участи и решил против этой probability пойти, так сказать, на таран.

— Но вообще-то нынешняя учащаяся молодежь, кажется, больше склонна к милитаризму. Во всяком случае в ее среде много