Действительно ли она жалела об этом или в глазах ее светилось нечто такое, что ей хотелось скрыть от Сёдзо? Трудно сказать. Но когда она через несколько секунд взглянула на него, в них горели задорные искорки. Все это произошло так же мгновенно, как смена декораций на затемненной сцене, и снова она оживленно заговорила:

—  Уж если я не могу долго пробыть в Европе, то постараюсь объездить как можно больше стран. Начну, конечно, с Италии. Приказано в первую очередь добиться аудиенции у Муссолини. Сейчас кто бы из японцев ни попал в Рим, он прежде всего стремится припасть к стопам Муссолини. Говорят, что наше посольство там просто не знает, что и делать. Конечно, будет неприятно, если и про нас начнут говорить: «Опять нам провинциалы свалились на голову!» Впрочем, все равно! Если мне и придется предстать перед Муссолини, я не стану перед ним заискивать. Будь он трижды гений, мне с ним дружбы не водить и денег взаймы я у него просить не собираюсь.

— Тем не менее отныне вас будут причислять к друзьям Италии. Италофилы! Что ж, это, возможно звучит не хуже, чем столь преуспевающие сейчас «германофилы»,— усмехнулся Сёдзо.

— За меня можете быть спокойны! Единственное, чего я хочу,— это воспользоваться удобным случаем и получить представление об одном из тех людей, о которых во всем мире без конца пишут в газетах и каждый день назойливо кричат по радио. Хочу посмотреть, какое у него лицо, послушать, что он говорит. Для меня это то же, что осмотр египетских пирамид. И интерес к нему такой же, как к пирамидам. Если бы Муссолини пришелся мне по душе, возможно, я и вправду стала бы другом Италии. Но боюсь, что я вернусь еще большей ее противницей. Не более нежные чувства у меня и к остальным нашим милым друзьям, в том числе и к Германии, от которой сейчас все без ума. Да и к Англии, и к Франции у меня такое же отношение. Вот только никак не могу решить: возвращаться ли домой через Америку или через Россию. Я ведь упрямая и ничему не верю, пока не увижу своими глазами. Поэтому мне бы очень хотелось посмотреть Советскую Россию. Страна, о которой левые говорят, что это рай, а правые — что это хуже ада! Посмотреть хоть, какая она, уловить хотя бы ее общий облик — меня это интересует не меньше, чем поглазеть на Муссолини. Но и в Америку меня тянет. Вот вы бы, наверно, решили этот вопрос не задумываясь? Не правда ли?

Не отвечая прямо, Сёдзо лишь сказал, что заезжать в Россию с намерением посмотреть на нее, как на некое диковинное зрелище, не то рай, не то ад,— затея пустая.

В дверь легонько постучали, вошла горничная и доложила, что хозяин вернулся. Сёдзо был рад, что этот разговор невольно прекращался; серьезно беседовать на такую тему с Тацуэ ему не хотелось.

Через несколько минут в комнату размашистым шагом вошел Кунихико. Он, видно, вернулся с какого-то приема. На нем были брюки в полоску и визитка, прекрасно сидевшая на его высокой, статной, широкоплечей фигуре.

Тацуэ не поднялась ему навстречу, только приветливо сказала:

— О, вы вернулись даже раньше, чем обещали! Я очень рада.

— И я... А, привет! — тоном радушного хозяина поздоровался он с Сёдзо.— Не темновато ли? — спросил он, обращаясь как бы к самому себе, и повернул выключатель. Яркий свет залил комнату, и сразу же заблестели золотые нити на вышитых диванных подушках. Кунихико сел.

Было начало весны, день заметно прибавился, и на улице еще было светло. А Тацуэ вообще любила, когда в полумраке комнаты видны красные отблески огня в камине. Кунихико это знал и все же включил свет. Возможно, он сделал это инстинктивно, ведь всякому мужчине было бы неприятно застать в неосвещенной комнате свою жену оживленно беседующей с молодым человеком. Как бы Кунихико ни доверял Тацуэ, какое-то неприятное чувство, должно быть, возникло и у него. Но это не была ревность. Впрочем, после женитьбы Кунихико стал таким ревнивым, каким не был во время сватовства. Тацуэ иногда, смеясь, говорила ему: «А я и не подозревала, что вы такой ревнивец!» При их отношениях ревность Кунихико свидетельствовала о ее победе. Однако Сёдзо не вызывал у него никаких подозрений. Он был убежден, что друг детства его жены относится к ней, как к младшей сестре, и что она тоже никаких нежных чувств к нему не питает. Поэтому с Сёдзо он держался вполне дружелюбно. Иначе Сёдзо и сам перестал бы у них бывать.

Кунихико спросил гостя, правда лишь из приличия, как у него идут дела в библиотеке. Сёдзо в свою очередь поинтересовался, решено ли уже, каким пароходом они поедут.

— Да,— ответил Кунихико,— едем на «Асама-мару». Отплывает он двадцать пятого числа — несколько раньше, чем предполагалось.

— Значит, до отъезда осталось меньше недели?

— Да. И узнали мы об этом только вчера. Все так неожиданно! — вставила Тацуэ и, поднявшись, подошла к камину, чтобы подбросить угля. Затем села не в кресло, а рядом с мужем на диване и одернула на коленях свое светло-коричневое платье.

— А подарок будет готов? — спросила она Кунихико.

Речь шла о золоченой ширме, которую делегация должна была отвезти в дар Муссолини. Знаменитому художнику — мастеру больших полотен и члену жюри выставки императорской Академии художеств было поручено расписать эту ширму с двух сторон. На ней должна быть изображена гора Фудзи и цветущая дикая вишня.

— Все сделано, осталось только изготовить футляр.

-— А я так надеялась, что не успеют!

— Странное желание! Почему это?

— Я не знаю, куда эту штуку придется доставлять — в Венецианский дворец или в какое-нибудь другое место, но тащить такую махину — удовольствие небольшое! Наверно, культурной делегацией будет эта ширма, а мы при ней — ее свитой. Определенно!

Тацуэ состроила такую забавную гримасу, что Кунихико и Сёдзо невольно засмеялись. Сама она даже не улыбнулась.

— Эту нашу дурацкую манеру,— сказала она,— непременно нести подарок, когда идешь в гости — вовсе не обязательно распространять на наши международные знакомства. Чтобы засвидетельствовать свое почтение, люди отправляются в путь, который продлится целых тридцать дней. Разве это недостаточное доказательство дружбы и внимания? Нет, изволь еще во что бы то ни стало везти какой-нибудь подарок. Правда, золотая ширма,