Сёдзо криво улыбнулся и все свое внимание сосредоточил на свежем салате. Краем уха он прислушивался к оживленной беседе женщин, обсуждавших, к лицу ли фаворитке был европейский наряд. Затем опять заговорили об оружии, которое ввозил Сорин, и наконец перешли к разговору о войне.

— Если война будет длительной, в конечном счете победу одержат те, у кого хватит военных материалов и окажется больше стратегического сырья. Следовательно, требование военных кругов не жалеть денег вполне резонно.

— Главное, по-видимому, железо и нефть. Если не заготовить их сейчас...

— Естественно! Ведь Америка уже начала постепенно переводить нас на голодный паек. Хочет за горло взять! Кстати, что представляет собой швейцарское оружие? Некоторые ценят его даже выше чешского...

— Да, но там ведь другие масштабы. Швейцарцы не могут делать того, что делает Шкода. Так же как в производстве часов детали у них изготовляются кустарной промышленностью, а сборкой занимаются предприятия фирм. Качество изделий, правда, превосходное. Мы у них кое-что покупаем — миллионов на тридцать в год,— по привычке привел цифру Кунихико.

Он ездил отдыхать в Швейцарию и сделал там кое-какие наблюдения. У подножий и на склонах гор, окружающих прекрасные озера, посреди лугов и ледников повсюду разбросаны живописные горные деревушки. И в них, как ему говорили, каждый домишко — своеобразный военный заводик.

Это любопытное сообщение Кунихико заинтересовало и мужчин и женщин, и разговор снова стал общим, словно два ручейка слились в общий поток.

— Неужели это правда? — спросила Мацуко.

Если бы она эту фразу написала, она наверняка поставила бы вопросительный знак величиной с часовую пружину. На фоне чудесного пейзажа — и вдруг изготовляют такие прозаические вещи, как оружие!

«Такие страшные вещи, как оружие»—; этого бы Мацуко сказать не могла. После инцидента на мосту Лугоуцяо она стала сторонницей войны. Подобно тому как после замужества она забыла про свои девичьи грезы и про свое желание стать женой поэта или писателя, так и теперь она уже не считала, что родитель ее, генерал Камада,— старый упрямый болван. Ее презрение к нему превратилось в глубокое уважение, преданность и почитание.

Изменила она и свое отношение к обоим братьям и другим родственникам, принадлежавшим к военной среде. Даже их защитного цвета форма, которая раньше казалась ей уродливой и непоэтичной и за которую она отчасти тоже их не любила, теперь уже не так резала ей глаз. Больше того, они даже казались ей нарядными и представительными, когда, лихо заломив немецкого образца фуражки, гордо шагали в коричневых кожаных сапогах со сверкающими серебряными шпорами. Она считала, что даже Эбата рядом с ними выглядел не так внушительно, что очень огорчало ее. Сейчас, когда шла война, именно они представлялись ей самыми нужными людьми. В ее глазах они были опорой Японии, цветом нации, ее героями, ее гордостью и славой. Поэтому на их дурные привычки — пить, кутить и развлекаться с женщинами — не грех сейчас и глаза закрыть. Мацуко даже начала гордиться, что она дочь генерала Камада, и была в восторге оттого, что среди ее родственников столько офицеров. Одних только двоюродных братьев с десяток наберется! Женский союз национальной обороны, который она с таким энтузиазмом в последнее время поддерживала, был весьма подходящим местом, где она могла давать выход своей гордости. Из-за этого Союза между ней и Тацуэ время от времени возникали стычки. Тацуэ смеялась над безобразными тесемками, которые участницы Союза носили через плечо, словно орденские ленты. Мацуко обижалась на Тацуэ за то, что она не приготовила и половины того количества мешочков с подарками фронтовикам, о котором она просила. Мацуко говорила, что, видимо, Тацуэ относится к войне равнодушно, как будто она ее не касается. В ее упреках была доля истины. Только отношение Тацуэ к войне не имело под собой идейной почвы. Не походило оно и на отношение к событиям некоторых экономистов и политиков, считавших эту войну безнадежной и втайне смотревших на нее пессимистически.

С детских лет Тацуэ воспитывалась в той среде, в которой протекала жизнь и деятельность ее отца. Она скептически относилась ко всем политическим партиям, видя наглядные доказательства их фальши и закулисных махинаций, и ко всему, что называется политикой вообще. Так же скептически, с недоверием относилась она и к этой войне, считала ее дурацкой затеей. И тут она видела лишь орудующих локтями наглых мужланов, этих грубых солдафонов, которыми Мацуко вдруг начала восхищаться и гордиться.

За кофе Мацуко решила пожаловаться на Тацуэ за то, что она отказывается помочь Союзу:

— Ведь это же не такое хлопотное дело, как приготовить пятьдесят или тридцать мешочков с подарками для фронтовиков. Это ведь можно сделать между прочим.

— Нет, уж лучше возиться с мешочками,— отвечала Тацуэ.

Выяснилось, что она отказывалась выполнить просьбу Женского союза национальной обороны, а именно по приезде в Италию передать послание, адресованное женской фашистской корпорации в Риме.

— Самые серьезные вещи вы превращаете в шутку, но...

Закончить фразу Мацуко помешало пирожное с кремом, которым она набила себе рот. Проглотив его, она снова заговорила, обращаясь к Кунихико и Таруми:

— Хоть бы вы на нее повлияли. Это же очень почетное поручение!

Но прежде, чем муж и отец успели что-либо ответить, Тацуэ возразила:

— Да ведь Италия вовсе не воюет! И везти такое письмо как-то даже смешно. А что касается почета...— Тацуэ отпила кофе из серебряной чашечки и договорила: — ...то хватит с меня и того, что я буду состоять при ширме, не правда ли, Сёдзо-сан?

Сёдзо взял гаванскую сигару, которую ему любезно предложил Кунихико, и с тем удовольствием, какое испытываешь, когда среди окружающих никто не курит, наслаждался ее ароматом — давно уже он не курил таких сигар.

Все приняли вопрос Тацуэ за шутку и дружно засмеялись; это избавило Сёдзо от необходимости отвечать. В этот момент Таруми вытащил из-за узорчатого парчового пояса свои часы и, сверяя их с каминными, спросил:

— Ваши часы не отстают?

Было около половины десятого, но Таруми объяснил, что ему еще предстоит деловое свидание.

— Ну а ты, Мисако? — обратился он к младшей дочери.— Останешься здесь Ночевать? А если нет, то попроси госпожу Мацуко завезти тебя. В любом случае не забудь позвонить домой.

Дав этот наказ, отец поднялся, и Тацуэ, пожелавшая проводить его, вышла с ним из комнаты.

Поздние деловые свидания были для Таруми не редкостью, иногда он назначал их и на полночь. Но Тацуэ почувствовала, что эта встреча иного порядка. За