— Солдаты! Помните, завтра последний день занятий, но вы еще будете подчинены воинской дисциплине! — обратился к ним с кратким словом командир.

Он стоял на дамбе спиной к солнцу, напоминая собой бронзовую статую. Ослепительно белые перчатки. Ярко начищенные коричневые высокие сапоги. И над офицерской фуражкой — ветви акаций, освещенные лучами заходящего за рекой солнца.

Строгим, повелительным тоном он продолжал:

— Следовательно, в случае каких-либо противозаконных действий вы будете отвечать перед судом военного трибунала. Зарубите это себе на носу! Всё!

Упиваясь своим зычным голосом, молодой командир взвода скомандовал:

— Становись! Направо равняйсь! По порядку рассчи-тайсь!

«Первый... второй... третий... четвертый...» — птичьим щебетом понеслось по рядам.

- Колонной по четыре, отбрасывая косые черные тени на поблекшие за эти жаркие дни зеленые рисовые поля, двинулись по шоссе.

Гулкий топот тяжелых башмаков шагающих в ногу солдат. Тучи пыли. Все одеты в хаки, но у одних одежда новенькая, с иголочки, у других выцветшая, застиранная, в заплатах. Разной была одежда, разными были и лица солдат. Степенные горожане, солидные отцы семейства — и рядом молодые люди, куда моложе Сёдзо, годящиеся им в сыновья,— юнцы с худыми мальчишескими шеями и чахоточной впалой грудью.

Сквозь завесу горячей белой пыли строй этих разных людей был похож на вереницу призраков. Вскоре они уже не маршировали, а брели как во сне, едва передвигая ноги, боясь, что того и гляди упадут. Но просто идти не полагалось. Они должны были петь. И колонна резервистов, потная и пыльная, хором затянула:

Наш великий император

Закаляться нам велит...

Облизав пересохшие губы, Сёдзо присоединился к хору осипших от усталости голосов. Эта призванная подбадривать солдат песня звучала как похоронный марш.

...Сильных телом, смелых духом

Вражья сила не страшит.

— Ты, наверно, устал? Но я тут ни при чем. Это тетушка Орицу затеяла. Говорит, что обязательно должна угостить тебя перед отъездом твоим любимым блюдом — окунем с лапшой.

С наступлением июля комната дяди убиралась по-летнему. Устланная старинными янтарного цвета циновками из индийского тростника, комната казалась светлее и прохладнее. На стоявшем у окна широком столе красного сандалового дерева, как всегда, лежали альбомы с образцами древней письменности.

— Вы разрешите, дядя? — проговорил Сёдзо, против обыкновения усаживаясь на черный кожаный дзабутон, скрестив ноги (Обычно японцы сидят на полу, упираясь в него коленями и поджав под себя пятки. Сидеть скрестив ноги считается вольностью).

Вернувшись со сбора, он принял ванну, переоделся в легкое летнее кимоно — и усталость сразу как рукой сняло. Но пока он поднимался к дяде, у него отяжелели ноги, и он подумал, что, пожалуй, правы их родственницы, утверждающие, что взбираться к дядюшке на Косогор так же трудно, как взбираться на Альпы.

— Во всяком случае хорошо, что все благополучно кончилось,— сказал дядя.

— Да, но вряд ли есть на свете более идиотское занятие, чем эти учебные сборы. При одном воспоминании в дрожь бросает.

— И все же это лучше, чем идти на фронт,— возразил Дядя.

— А я-то каждый день по тебе горевала. Наверно, трудно пришлось?—спросила тетушка, ставя на циновки поднос с чашками ячменного отвара.— Зазвали мы тебя на ужин, а кроме лапши, ничего вкусного у меня сегодня и нет.— Тон у нее был такой, словно она извинялась. Потом она снова пошла на кухню.

— Не забудь охладить пиво,— крикнул ей вдогонку дядя и, взяв щепотку табаку из замшевого кисета, набил отделанную серебром трубочку.— Ты здесь еще несколько дней пробудешь? — спросил он Сёдзо.

— Хочу выехать послезавтра. Нужно побывать в библиотеке и с Уэмура-саном кое о чем переговорить.

Было у него и еще одно дело, о котором он не решался сказать даже дяде. Обдумывая, как лучше поступить, Сёдзо закурил и, переводя разговор на другую тему, стал жаловаться, что работа в Токио протекает у него не очень успешно и что одному справляться трудно.— К сожалению, на Уэмура-сана с самого начала нельзя было рассчитывать — куда ему с такой семьей перебираться в Токио!

— Но ведь у тебя, кажется, был помощник? —спросил дядя.

— Был. И очень дельный, аспирант университета. Серьезный и усердный работник, мог.бы мне хорошо помочь. Но, к сожалению, он еще в феврале получил красную повестку. Искать замену? Но мне ведь нужен человек помоложе, а такого могут забрать в армию. Да и меня тоже. В один прекрасный день и меня призовут. Я все время только об этом и думаю. А ту работу, которой я занят, как ни старайся, сразу не сделаешь. Но если меня призовут до того, как я успею обработать хоть один том, получится, что я заставил господина Масуи зря деньги выбросить. Мне это было бы крайне неприятно.

— Ну! Об этом ты напрасно беспокоишься,— прервал его дядя и, выколотив из трубки пепел, продолжал:—Для таких, как Масуи, эта война — золотое дно. И сколько бы ты ни истратил денег, это меньше, чем они получают за одно крыло самолета. Нашел чем огорчаться!

Покойный отец Сёдзо слыл человеком справедливым и отзывчивым. Как политик он отличался непримиримостью и бесстрашием и при случае не стеснялся прибегать к действиям дерзким и даже наглым. Дядя был человек необычайно мягкий, сдержанный и скромный. Но, слушая его сейчас, Сёдзо подумал: «А все-таки порода сказывается!» Глядя на руку дяди, в которой он держал в этот момент вместо трубки веер, не похожую на руку отца й все-таки чем-то похожую, Сёдзо ответил:

— Что ж, только этим и приходится утешаться. Кстати, говорят, что все здешние военные фабриканты сейчас преуспевают.

— Ты имеешь в виду Ито? Слышал?

— Да!

— Он ждал своего и дождался. Он ведь мечтал об этом «бах! бах!».

Ито торговал лесом, имел небольшую рыбоконсервную фабрику и заводик металлических изделий, которые дохода ему не приносили, а были скорее убыточными. Но это его не смущало. Он напряженно следил за обстановкой в Северном -Китае и с нетерпением ждал момента, когда там раздастся первый выстрел. В своем кругу он говорил: «Как только там просвистит первая пуля, тогда и консервная фабрика и металлический заводик превратятся в золотые россыпи. «Бах!» — и я стану миллионером!» Кругом все это знали. В старинном призамковом городишке всякое новое дело считалось авантюрой. Привыкнув к щедрым дарам природы и теплому климату, здешние обыватели считали, что каждый должен заниматься тем, чем искони занимались в его роду: лесоторговец должен быть лесоторговцем, винокур — винокуром, мануфактурщик — мануфактурщиком, рыботорговец —