травы поднимались горячие испарения. Пот струился по раскрасневшемуся лицу, на котором уже выступила соль, и затекал в глаза. И в глазах туман и в голове туман! Временами Сёдзо начинало казаться, что он и в самом деле червяк. Стиснув зубы, он самозабвенно полз вперед, словно хотел всех обогнать, но делал это не потому, что усердно старался выполнить команду. Скорее, он надеялся укрыться в траве от нестерпимой жары. Такие же, как он, большие зеленые, цвета хаки, гусеницы ползли справа и слева от него. Корчась и извиваясь, пыхтя и сопя, продвигались эти гусеницы вперед, но постепенно движения их становились все медленнее, и некоторые остановились совсем.

— Побыстрей! Не отставать! — сердитым голосом выкрикивал командир взвода. Наконец он скомандовал:

— Вперед бегом — марш!

Сёдзо вскочил на ноги, пошатнулся, но устоял. Быстрым движением левой руки он прижал к боку вещевой мешок, перекинутый через плечо. Во время прошлогодних учений он твердо усвоил эти приемы. Держа ружье наперевес, он быстро побежал. Сквозь стволы акаций за дамбой блестела ширь реки, казавшаяся безбрежной. «Хорошо бы напиться!»— мелькнула мысль, но тут послышалась новая команда:

— В атаку, за мной!

— Ур-ра!..

Сто двадцать резервистов, проходивших учебный сбор, возможно, и были полны желанием грянуть мощное ура, но звуки, вырвавшиеся из пересохших глоток, оказались слабенькими и хриплыми. “Изготовившись к штыковому бою, солдаты стали быстро взбираться на дамбу, изображавшую «оборонительный рубеж противника». Не отставая от других, Сёдзо проворно взбежал наверх, затем легкой, крадущейся поступью, как полагалось по уставу, приблизился к одной из акаций и, крикнув «ура!», ткнул ее деревянным ружьем.

С победными криками люди, одетые в форму, набросились на старые акации, игравшие роль вражеских солдат, и в течение некоторого времени умерщвляли их воображаемыми штыками.

Эта дамба и эти акации на ней, вытянувшиеся в ряд и перемежавшиеся с болотами обширные поля по одну сторону дамбы, а по другую — река, орошавшая близлежащие рисовые поля,— все это напоминало Сёдзо детство. Место это находилось на расстоянии почти девяти километров от города, и один он сюда никогда не забредал — для городского мальчика это была слишком дальняя прогулка. Но школьные спортивные праздники, устраиваемые каждый год весной и осенью, почти всегда проводились здесь. Веселые спортивные игры — хататори 160, перетягивание каната, марисукуи161, шум. веселые крики, смех...

Весной поля усеяны цветочками сурепки, а на болотцах зацветают лотосы, и от множества цветов дали кажутся подернутыми желтой и красновато-фиолетовой дымкой. Домой возвращались не в строю. И вот бредешь под вечер в ватаге ребят, во всем теле приятная усталость, начинают слипаться глаза, и кажется даже, что начинаешь на ходу дремать, а сквозь эту сладкую зыбкую дрему, сквозь цветочное марево полей перед тобой проносятся видения минувшего дня, такого шумного и веселого.

Осенью больше всего привлекали взор багряные купы акаций. Маленькие школьники не представляли себе осенних спортивных праздников без этих сверкавших яркими осенними красками акаций, выстроившихся на холмике. Но что же делают теперь бывшие школьники с этими своими старыми друзьями?

«Вонзив штык, тут же рывком выдерни его назад. Если не сделаешь это сразу, штык придется вытаскивать, упираясь ногой в тело противника. А в этот момент могут сразить тебя самого». Несколько дней назад, когда они проводили занятия на школьном дворе, командир учебного сбора подробно излагал им правила, как надо убивать людей штыком, и сейчас это слилось в сознании Сёдзо с тем, что хранила его память о детских годах.

«Ура! Ура!» — все еще раздавались выкрики резервистов, атаковавших деревья. Сёдзо несколько раз ткнул деревянным ружьем в серый круглый ствол акации, вспоминая при этом, как однажды он залез на дерево; лазили на них и другие ребята, но почему-то только у него появилась сыпь и лицо было точно в ожогах.

«Сто-ой! Отставить!» — донесся голос командира, находившегося у подножия дамбы. Высокий, румяный, придерживая рукой в ослепительно белой перчатке висевшую на боку саблю, в коричневых, начищенных до блеска кавалерийских сапогах, он широким шагом взбирался на насыпь. Во всем его облике чувствовалось сознание собственного достоинства. Не обращая на него внимания, резервисты тут же уселись на корточках под деревьями, которые только что атаковали. Достаточно было одного слова «отставить», чтобы их воодушевление мгновенно погасло, словно внезапно раскрутилась сжатая до отказа спираль. Молодой (примерно одних лет с Сёдзо) командир взвода набросился на солдат с руганью и согнал их с дамбы. Построив внизу взвод, он осмотрел солдат и скомандовал:

— Вольно! Садись!

Наконец можно было посидеть на траве и отдохнуть. После короткого отдыха начался осмотр вещевых мешков — один из заключительных аккордов учебного сбора резервистов, который завтра заканчивался.

Промасленная упаковочная бумага и шпагат — чем больше, тем лучше162. Бирка с фамилией и адресом получателя. Солдатская книжка. Личная печатка. Две открытки. Сберегательная книжка.

Хорошей книжкой считалась такая, на которую клали по две-три иены в течение длительного времени; если же кто поспешил сразу вложить несколько десятков иен перед сбором, это, как слышал Сёдзо, могло послужить причиной нежелательных объяснений с жандармом, прикомандированным к сбору163. Необходимо было хранить при себе и прядь волос; если солдата убьют, ее вместе с прахом отсылают родным. Сделав из бумаги пакетик (обычно в такой пакетик мать завертывала деньги, которые вручала бонзе, приглашенному читать в домашней молельне сутры в годовщину смерти кого-либо из предков), Сёдзо крупными иероглифами написал на нем: «волосы». Но пряди волос в него не вложил. «Вряд ли будут развертывать пакетик. Ну а если начальство захочет проверить и придерется — черт с ним! Как-нибудь отговорюсь!» — махнул он рукой. Как ни странно, он был настроен довольно решительно.

Подумать только, уже надо заботиться о волосах, на случай, если убьют! Слишком уж это отдавало театральностью. Противно!

Может быть, Сёдзо это было противно еще и потому, что он сам презирал себя за то, что так готовился к осмотру и старательно выполнял все требования. Не объяснялась ли эта унизительная трусость тем, что он опасался, как бы ему не припомнили его прошлое? Правда, это было давно, но ведь все-таки было!

Как бы там ни было, этот пустой бумажный пакетик, из-за которого могли выйти серьезные неприятности, все же был каким-то протестом против вздорных, глупых и диких правил, вернее, против тех черных реакционных сил, которые их насаждали.

Все солдаты один за другим были подвергнуты осмотру, каждый вещевой мешок развязан и завязан вновь. У Сёдзо все