из самых обыденных соображений: как бы я мог после этого прямо смотреть в глаза хотя бы тому же Хосё? Уж если это неизбежно, то пусть будет красная повестка или синяя повестка. Чем раньше она придет, тем лучше. Скорее успокоишься. И в этом смысле Арата-сану можно, пожалуй, и позавидовать.

— Так-то оно так, а все-таки...— замялся Хирано.

— Нет, я правду говорю! Пока ты на сцене, к счастью, как будто про все забываешь. Но ведь в остальное время это ни на секунду не выходит из головы. Спишь и во сне слышишь, что стучится почтальон, и в страхе вскакиваешь с постели. Пройдет благополучно день — наступает беспокойная ночь, кончается ночь — наступает полный тревожного ожидания день. И так из недели в неделю. Хоть и стыдно мне, но, откровенно говоря, это ведь все равно что день и ночь тигру на хвост наступать или ядовитой змее—-на жало.

Приведя такое сравнение, заимствованное из знаменитой пьесы «Атакаская застава», Мандзабуро посмотрел на Мунэмити и поднял свою чашечку сакэ. Маленькая чашечка из кутанийского фарфора с тонкой красной росписью, налитая до краев вином, дрогнула.

Хотя мастерство Мандзабуро, достигшее своего наивысшего расцвета, уже близилось к той черте, за которой начинается увядание, о нем все еще можно было сказать словами Сэами: «Он заставляет цветы на скалах цвести». Каждое движение Мандзабуро, каждый его жест был исполнен выразительности и изящества. И не только на сцене, но и в обыденной жизни. И сейчас чашечка в его руке дрогнула не потому, что его рука потеряла твердость, нет — рука у него была еще уверенная. И не потому, что он выпил лишнего.

Мунэмити посмотрел на Мандзабуро пристальным взглядом, каким он обычно следил за актером, исполняющим танец в быстром темпе в пьесе «Додзёдзи».

— Томоэ в новом году исполнится двадцать восемь?

- Да.

— Значит, Мамору будет двадцать семь?

Первенец Мандзабуро умер еще в раннем детстве. Потом рождались только девочки. Наконец родился мальчик, а через год — другой. Родители, что называется, их у бога вымолили.

Томоэ и Мамору должны были призвать в армию одного за другим, через год. Старшего признали годным по первой группе, но по жребию он был от действительной службы освобожден и зачислен в резерв. Младший считался ограниченно годным. Таким образом, братья, к счастью, до сего дня продолжали играть на сцене. Но если уж красные повестки придут, то, скорее всего, обоим сразу. Мандзабуро этого боялся. Но, пожалуй, не в меньшей степени тревожился он и о том, что в результате длительной и кровопролитной войны может вообще захиреть и исчезнуть с лица земли искусство его любимого театра.

— Тревожные симптомы уже есть. Актеры перестают упражняться, дома не готовятся. У одного на фронте кто-то из близких, у другого — какой-нибудь родственник. Говорят, что неловко перед окружающими, и перестают заниматься, особенно музыканты. Эти прямо заявляют, что неудобно бухать в барабаны, когда кругом столько горя, получается, что люди страдают, а ты веселишься. Играют теперь как неживые. В театре любой школы все меньше становится учеников, и постепенно это, конечно, скажется...

— Зато новому театру как будто повезло. Он теперь может привлекать зрителей пьесами на военные темы.

— Да, Хирано-сан, вы, пожалуй, правы,—- подхватил Мандзабуро, наливая домоправителю вина.— Но, между прочим, должен вам по секрету сказать,— продолжал он, понизив голос,— что нечто подобное затевается и в наших театрах.

Из такта Мандзабуро не решался громко говорить об этом в присутствии Мунэмити, у которого даже упоминание о новых пьесах Но вызывало безграничное отвращение. Однако Мунэмити сделал вид, что это его не так уж трогает, и спросил:

— Что, появились военные Но?

-— Да. Нетрудно себе представить, что это будут довольно странные пьесы. По правде говоря, тех, кто это затевает, больше всего волнует, как бы Но совсем не погиб, если затянется война. К счастью, мы одерживаем великие победы. Победу за победой!

— Война, Мандзабуро,— это не только победы, но и поражения! Это игра!—сказал Мунэмити таким неожиданно резким тоном, что Хирано, поднесший было свою чашечку сакэ к губам, тут же поставил ее на стол.

Мандзабуро ожидал, что Мунэмити начнет бранить новые, военные пьесы Но, и был на седьмом небе от счастья, что грозу пронесло. И вдруг старик обрушился на войну. Уж эта-то тема беседы, казалось бы, не могла и не должна была раздражать его и вызывать в нем гнев. Не столько удивленным, сколько рассеянным и задумчивым взглядом Мандзабуро смотрел сейчас на человека, который был его другом детства, учеником и могущественным покровителем.

Круглое, полное лицо Мандзабуро, в котором всегда было что-то детское в те минуты когда он задумывался, особенно ясно выражало всю его сущность. Безупречно честный, безнадежно ограниченный, всегда одинаковый, ничего, кроме Но, не знающий и не желающий знать, ничего не умеющий и не желающий делать вне театра Но, он был как бы отражением чистого, прекрасного искусства, подобно тому как тихая водная гладь отражает луну.

На Мунэмити благотворно подействовал взгляд Мандзабуро, и он сказал уже значительно мягче:

— Да, да. Как в шахматах или шашках! Игра складывается из побед и поражений, и они определяют исход игры. То же самое и в войне. Рассчитывать на одни только великие победы — великое заблуждение.

— Ох! Ох! — качая головой, вздохнул Мандзабуро. Замечание Мунэмити поразило его.— Да может ли это быть, чтобы японская армия потерпела поражение?—вымолвил он наконец.

— Лучше, чтобы этого не случилось. Но если продолжить то же сравнение, то в шахматах и шашках дело обстоит значительно проще. Там играющих только двое. Не то в войне. Здесь в зависимости от обстоятельств возможно присоединение все новых и новых партнеров. Нужно смотреть правде в глаза и быть готовым к самым суровым последствиям войны.

Мунэмити был уверен, что дело, затеянное в Китае,— это спичка, брошенная в пороховой погреб. Англо-американский блок вряд ли намерен отказаться от своих интересов и привилегий в Азии, а ось Германия — Италия, несомненно, тоже вступит в борьбу с этим блоком за мировое первенство, и тогда мировой взрыв станет неизбежен.

Пытаться втолковать актеру Но эту истину, очевидную для всех трезво мыслящих и умных людей, было то же самое, что делать своим партнером на сцене «мицукэбасира» — столб, подпирающий навес.

Мунэмити не обманывался насчет своего друга, да и сам Мандзабуро вряд ли настроен был слушать столь мудреные и докучливые разъяснения. Однако пример с шашками и шахматами был наглядным. Значит, война