ей в горло не лез. Хорошо, что, на счастье, племянник сдружился в казармах с одним человеком и теперь горя не знает. Послушать, что там творится,— от смеха можно лопнуть. Приятель моего племянника тоже ездовой, его напарник. Узнав, что кто-то стянул обед у племянника, он притащил ему рису и солений. Так один раз, потом другой. А когда мой племянник удивился, откуда он это берет, тот со смехом сказал: «Не удивляйся. Ведь до армии я был вором».

— Что? Вором? А теперь солдат?—удивился Мандзабуро.

Его тонкие длинные брови поднялись кверху, глаза округлились, он изумленно смотрел то на Хирано, то на Мунэмити.

Ничего смешного в этой истории Мандзабуро не находил.

В армии, восхваляемой . как несравненная и лучшая в мире, в армии, каждый солдат которой является образцом доблести и преданности императору, оказывается, есть профессиональные воры! Для Мандзабуро это было так же немыслимо, как если бы он узнал, что Гоэмон Исикава (Известный грабитель, казнен в 1594 г.) был командиром войсковой части.

— Ну, если об этом сообщает ваш племянник, значит, это не выдумка,— растерянно проговорил Мандзабуро.

— Да он, кажется, этому не особенно и удивляется. Во всяком случае воры — народ ловкий, находчивый, и, по-видимому, напарник у племянника оказался просто завидный. По крайней мере этот вор спасает его от других воров, и теперь он не голодает. И лошадиного копыта ему бояться нечего — товарищ его отлично умеет обращаться с лошадьми. Вот какое дело! — улыбнулся Хирано.

— Да, видно, вашему племяннику действительно повезло. Но все-таки... вор-солдат... как-то это все-таки...

Мандзабуро осушил чашечку сакэ, поставил ее на стол и, уронив голову на грудь, повторял: «Солдат-вор, вор-солдат...»

Рассказ Хирано буквально ошеломил простодушного Мандзабуро, воспитанного в специфическом актерском мире с его стародавними нравами. Кроме того, подействовало и вино — сегодня он захмелел больше, чем обычно.

Пробуя свою любимую маринованную скумбрию, Мунэмити в разговор не вмешивался. Но рассказ Хирано, видно, его заинтересовал. Когда домоправитель упомянул, что напарник его племянника вор, на лице Мунэмити мелькнула усмешка; может быть, с такой же усмешкой тот солдат признался, что был вором. Но как после ярко блеснувшего луча мрак кажется еще более густым, так и лицо Мунэмити после этой мимолетной улыбки помрачнело. От того приподнятого настроения, в каком он находился сегодня с утра благодаря спектаклю, не осталось и следа.

«В этой войне, которая ведется в целях ограбления одного государства другим, воры — самые подходящие солдаты,— думал Мунэмити.— Они продолжают заниматься своей прежней профессией, но только в больших масштабах».

— Простите, что я вас всегда угощаю одним и тем же блюдом,— весело сказала Томи, входя в столовую. За ней служанка несла большой поднос, на котором стояли три горшочка с тушеными овощами. Красные лакированные крышки, плотно прикрывавшие горшочки, блестели при свете электрической лампы.

Тушеные овощи и маринованная скумбрия были любимыми блюдами Мунэмити.

На торжественных ужинах, устраиваемых в конце каждого года после заключительного спектакля, эти два блюда и бульон из морского угря, заправленный кунжутным семенем, были обязательны.

Томи то и дело бесшумно выходила из комнаты, чтобы узнать, все ли, вплоть до приправ, приготовлено в соответствии со вкусом и требованиями хозяина.

— Боюсь, что сегодня не очень удачно получилось,— проговорила Томи, ставя перед Мунэмити горшочек с овощами.

Мунэмити снял с него крышку и, подцепив круглую репу, окунул ее в ароматную, острую приправу. Репа была так хорошо распарена, что хаси легко вонзились в нее, словно в свежую рисовую лепешку.

— Как всегда, приготовлено чудесно! Все в меру,— похвалил овощи Мандзабуро, выпив вместе с Хирано очередную чашечку сакэ, и, следуя примеру хозяина, приступил к овощам.

За вкусной едой он, казалось, совсем забыл о воре, ставшем солдатом; о том, какие мысли вызвал у Мунэмити этот вор, он, конечно, знать не мог.

Мунэмити ел так быстро, словно совсем не жевал. Он первым покончил с овощами и, взглянув на Мандзабуро, спросил:

— Многих у вас мобилизовали?

— Да.— Положив хаси, Мандзабуро поднял левую руку и стал загибать пальцы:

— Флейтиста Иссо — раз, барабанщика Ясуфуку — два, барабанщика Кондо — три... Начали почему-то с молодых музыкантов... Затем: старшего сына Сакурама — четыре, и теперь вот сына Арата Хосё— пять. Это только у нас. А кроме того, из каждого дома наших учеников... В общем много наберется, и все талантливая молодежь.

— Хоть об этом и не следует говорить вслух,— вмешался в разговор Хирано,— но очень печально, что забирают молодых людей в самый разгар обучения.

— Что и говорить, Хирано-сан,—ответил Мандзабуро и, положив чинно руки на колени, продолжал:—Ничего не поделаешь, неприятности сейчас у всех, в каждом доме. Но раз этого требуют интересы государства, нужно мириться. Во имя долга приходится жертвовать личным. Правда, из всех искусств наше, пожалуй, самое тонкое и трудное. За короткое время хорошего актера не подготовишь. Вы ведь знаете, актерскому мастерству в нашем театре нужно начинать обучаться с четырех-пяти лет. И только к сорока-пятидесяти годам можно стать настоящим артистом. Годы и годы уходят на подготовку артиста Но. И несмотря на это, не из каждого получается толк. Короче говоря, артист театра Но должен терпеть муки совершенствования до самой смерти. Поэтому, конечно, когда молодого человека в двадцатилетием возрасте, в самый разгар подготовки, отрывают от искусства, имеющего вековые традиции, это очень прискорбно. Ему потом, может быть, и за всю жизнь не наверстать упущенного.— И Мандзабуро снова заговорил об Арата Хосё:— Не мудрено, что он настолько обескуражен, что не смог сегодня даже выступать и его пришлось заменить учеником. У него забрали в армию единственного сына — наследника и к тому же подающего надежды актера.

Лицо Хирано выражало живейшее сочувствие. Желая отвлечь собеседника от неприятных мыслей, он налил ему сакэ из новой, только что подогретой бутылочки и сказал:

— Вы еще можете считать себя счастливым. У вас пока оба сына дома... А может быть, можно так сделать, чтобы их вообще не взяли, а?

— Нет, это исключено,— возразил Мандзабуро, не притрагиваясь к вину.— Я уж примирился с мыслью, что это неизбежно... Родительская любовь слепа. Хоть об этом вслух и не говорят, но все родители только и мечтают, чтобы война миновала их детей. Но я ... я ничего не собираюсь предпринимать, чтобы мобилизация не коснулась моих сыновей. И не буду об этом ходатайствовать. Я не говорю о преданности императору, долге и прочих таких вещах. Я исхожу прежде всего