его отличалась большим своеобразием и высоким мастерством. Но, несмотря на это, токийский театр Конго все больше приходил в упадок. С другой стороны, у Юкё не было детей, которым он мог бы передать свое искусство. По-видимому, это и вызвало у него чувство разочарования и безнадежности, и у него пропало всякое желание выступать на сцене.

— Может быть, потому, что они были одиноки,— рассказывал Хамада,— но редко кто так заботится о своей супруге, как заботился он. Когда он изредка заходил к нам и мы угощали его сластями или фруктами, он обязательно половину откладывал и завертывал в бумагу. «Для нас это редкое лакомство, так что уж разрешите мне побаловать и свою супругу»,— говорил он. «Даже очень дружные супруги, состарившись, обычно начинают ссориться, а тут, смотри, им только позавидовать можно»,— замечала моя жена.

— Такой рассказ послушать и то приятно. Ваша супруга, несомненно, права,— сказала Томи, обращаясь к

Хамада, а ее черные миндалевидные глаза смотрели на Мунэмити.

Ни этот ласковый, кокетливый и в то же время застенчивый взгляд Томи, ни трогательный рассказ Хамада не разгладили суровой складки на лбу Мунэмити.

«Родиться ради искусства, жить ради искусства и умереть за искусство» — таким, с точки зрения Мунэмити, должен был быть символ веры всякого, кто посвятил себя служению искусству. Тем более это было обязательно для человека, возглавлявшего школу, имеющую традиции столь же древние, как и само искусство Но. Сделать своим девизом: «Во-первых — театр и во-вторых — театр» — и не только самому неустанно трудиться и совершенствоваться, но и неотступно требовать этого от своих учеников — вот долг такого человека. У Юкё Конго не было детей, которым он вместе с именем мог бы передать и свое мастерство. Но у него были ученики, и он мог бы воспитать преемника себе! Неужели среди них не нашлось ни одного истинно талантливого человека? Виноват, скорее всего, сам Юкё, не сумевший подыскать и подготовить себе достойную замену.

Взяв голубую фарфоровую чашку и отхлебнув из нее свежезаваренного чаю, Мунэмити сказал:

— Если ты достиг совершенства в искусстве, ничто не мешает подготовить себе преемника. Хотя бы из числа учеников. И если у тебя нет детей, ты обязан воспитать себе наследника из учеников. Разве не так? Думаю, что так. Взять хотя бы Куро Хосё. У него, как и у Юкё, не было своих детей. Но он всю свою энергию обратил на занятия с учениками и, будучи человеком темпераментным, так вколачивал в них знания, что, говорят, первый его приемный сын был до того изнурен непосильными занятиями, что умер. Зато Куро Хосё подготовил отличных мастеров, и они сохранили школу. А Юкё поступил плохо.

— Думаю, ваша милость, что вы абсолютно правы,— спокойно произнес Хамада, прекрасно усвоивший, в каком тоне следует вести разговор с Мунэмити, и, сложив руки на коленях, продолжал:—Однако позволю себе заметить, у школы Конго, как известно, есть боковая ветвь в Канадзава. Взаимоотношения между старшей ветвью, где главой был покойный Юкё-сан, и представителями Канадзава всегда были весьма натянутыми. Поэтому вопрос о преемнике главы школы, по-видимому, был связан с большими осложнениями. Это приходится учитывать. И если серьезно вдуматься, почему Юкё-сан так поступил с лентами и прочим, то, простите, ваша милость, но мне иногда приходит в голову мысль, что он руководствовался совсем иными побуждениями, чем те, о которых говорят. Больше всего он боялся, как бы эти уникальные маски и костюмы, служившие стольким поколениям, не попали в руки невежественных юнцов, которые начнут ими пользоваться как попало и в конце концов испортят их. А ведь это было бы еще большим грехом, чем тот, в котором его сейчас обвиняют.

— Хм!—задумчиво произнес Мунэмити.

— А что касается того, что он принес эти вещи к господину Ецуи, который к школе никакого отношения не имел, то, возможно, он рассуждал так: «Во всяком случае он глава одной из богатейших японских фамилий и сохранит эти реликвии для потомства». Может быть, в этом и сказались те некоторые странности, которые появились у Юкё-сана на закате его дней, но...

Мунэмити промолчал. Но складка между бровями исчезла. В его удлиненных глазах с полуопущенными веками, словно он смотрел на что-то ослепительно-яркое, светилось новое выражение, совсем не похожее на то, которое у него было, когда он «допрашивал» Хамада. Его пристальный взгляд был устремлен на сверкающий многоцветный поток, струившийся с вешалки. И взгляд этот был спокойным, задумчивым и даже печальным. Одиночество, разочарование и тоска покойного Юкё находили отклик в его душе. Если прав Хамада и эксцентричный, похожий на безумие поступок Юкё объясняется его нежеланием, чтобы священные реликвии школы были осквернены прикосновением рук невежд, то такая брезгливость была вполне по душе Мунэмити, она достойна лишь похвалы. И подобно тому, как в сигнальном звонковом устройстве стоит зазвенеть одному колокольчику, как начинают звенеть и другие, так в душе Мунэмити сочувствие к Юкё заставило зазвучать и другие струны. И он тут же вспомнил о своем младшем брате, который только что был здесь. Мунэмити без всякого сожаления передал ему графский титул и права главы рода. Но если бы они родились в актерской семье, славной своими традициями и насчитывающей более двадцати поколений, и если бы Хидэмити как актер вызывал у него такое же недовольство и презрение, какое он вызывает у него сейчас как общественный деятель, разве он, Мунэмити, передал бы ему свое имя и права главы школы? Нет, вполне возможно, что и он поступил бы так же, как Юкё.

— А ведь если взглянуть твоими глазами, Хамада, то выходит, что Юкё не только никакого греха не совершил, но даже, наоборот, заслужил спасение души.

Перемена, происшедшая в Мунэмити, сразу настроила его на ровный, спокойный тон. Отдать ценнейшие вещи и получить взамен какое-то жалкое пособие на пропитание себе и престарелой жене — это было совершенно в духе Юкё. Это очень интересно.

— Да, ваша милость,— подтвердил Хамада,— Юкё был человеком, чуждым всякой корысти. Этой чертой он, кажется, вполне походил на великих актеров Но прошлых времен и, кажется, отличался от Куро Хосё, о котором вы изволили упомянуть.

— Да, но Курс был человеком с характером, он не сделал бы такой глупости, как Юкё,— ответил Мунэмити.

— Во всяком случае господину Ецуи явно улыбнулось счастье. Он-то остался в чистом выигрыше,— сказал Хамада.

— Хм!

Орлиный нос Мунэмити сморщился, тонкие губы искривились, между бровями снова появилась складка, и в глазах сверкнула злоба.