— Чушь!

И одним этим словом он накрепко запечатал тот дурно пахнущий сосуд, пробку которого Хидэмити сейчас приоткрыл.

«И вы решительно настаиваете, что это чистая выдумка?»— спрашивали черные глазки Томи.

Но, как и всегда, со стороны Томи это не было ревностью. Скорее, это было своеобразным кокетством — наполовину игрой в семейную ссору, а наполовину поддразниванием. Только Томи и могла себе это позволить.

Изменившееся на миг выражение глаз Томи, обычно светившихся преданностью и покорностью, когда она смотрела на него, оказало на Мунэмити такое же действие, какое оказывает на зрителей игра протагониста в театре Но, где все подчинено условности и где едва уловимое движение неподвижного, как статуя, актера вызывает у зрителя такие переживания, от которых дух захватывает.

Сделав вид, будто он ничего не заметил, Мунэмити снова отвернулся и стал смотреть через стеклянную дверь в сад. В профиль его лицо с крупным орлиным носом казалось чуть нахмуренным, но глаза были живыми и такими же ясными, как стекло, в котором отчетливо отражалась освещенная послеполуденным солнцем позолоченная ширма. По глазам его можно было заметить, что ему доставляет удовольствие поведение Томи. Но то, что происходило у него в душе, было более сложно. Любовные тайны Миоко не удивляли его и не вызывали у него чувства отвращения. Если он кого-нибудь любил, то любил беззаветной и бескорыстной любовью. К Миоко он испытывал какую-то странную привязанность и нежность, свободную от всякой чувственности. Но если он кого-нибудь ненавидел, то ненавидел всей душой и был непримирим. Виконта Ато он терпеть не мог и глубоко презирал. И если бы Миоко не понимала, что муж ее беспредельно глуп, искренне любила его и была ему верна — в чем почти все были твердо убеждены,— вот тогда бы он действительно мог на нее сердиться. Пусть у Миоко были увлечения — он оправдывал ее. С его точки зрения, это была не испорченность, а естественный протест прекрасной, но несчастной женщины, изящество и утонченность которой лишь помогали ей искусно скрывать свои страдания. И потому Мунэмити еще больше любил и жалел ее. Она была для него прекрасным цветком, чудесной розой, аромат которой проникал в душу и отогревал его сердце, в котором с юных лет накапливалась обида на людей, ненависть и отвращение к светскому обществу. Но даже Томи, превратившая «ревность» к Миоко в своеобразное орудие кокетства, не могла проникнуть в эту его тайну. Тем более ничего не мог знать Хидэмити. Было бы невероятно, если бы он догадался, какая буря чувств поднялась в душе брата, когда тот смотрел в сад. Но Хидэмити ничего не заметил. Во всяком случае, ему не могло прийти в голову, что настроение брата как-то связано с его неуместной болтовней о Миоко. Граф уже подумывал о том, что ему пора уходить.

Ему предстояло в условленном месте свидание с человеком, имевшим некоторое отношение к его мерседес-бенцу.

Он продолжал сидеть за столом — не потому, что ему оказали необычный прием и было бы невежливо слишком торопиться, а скорее по той причине, что еще оставалось время до условленной встречи.

В этот момент доложили о приходе Кодзиро Хамада.

— Что, Хамада пришел? — спросил Мунэмити, прежде чем Томи успела ответить горничной, почтительно склонившейся в дверях.

Кодзиро Хамада, владелец старинной антикварной лавки на Атагосита, знал толк в театральных костюмах, масках и предметах реквизита театра Но. Он был одним из немногих, кто имел свободный доступ в дом Мунэмити Эдзима; через них Сомэйский затворник поддерживал связь с внешним миром.

— Он просит извинить, что явился без предупреждения, но говорит, что принес обещанную вещь,— ответила Томи.

Если Хамада пришел без предупреждения, значит, он собирался показать нечто такое, что его должны были принять, даже если бы он и явился не совсем кстати.

— Проводи его!

Приказ Мунэмити прозвучал так, что мог в равной мере относиться и к посетителю, который только что пришел, и к гостю, который еще не ушел.

— -Ну, я, пожалуй, откланяюсь,— сказал Хидэмити, поднимаясь с места.

Его прогоняли, но это его вполне устраивало.

Он вышел в сопровождении Томи, громко и оживленно болтая с ней, как всегда. В коридоре им попался Хамада. Антиквар вошел в дом с черного хода. В руках у него был продолговатый сверток в светло-зеленом шелковом платке.

По манере одеваться и некоторой старомодной франтоватости пятидесятилетний Хамада напоминал хозяина чайного домика.

— Опять что-нибудь откопал? Наживаешься ты, брат, я смотрю!

Хидэмити считался человеком высокомерным и неприступным, о нем говорили: «Вот в ком сказывается голубая кровь». Но в доме брата он даже с его поставщиками говорил фамильярно дружелюбным тоном.

Хамада, поклонившийся ему издали, еще раз низко поклонился и молча прошел мимо. Вероятно, Томи поняла значение мелькнувшей на его лице усмешки — у Хамада чуть дрогнула верхняя губа и блеснул передний золотой зуб.

В отношении костюмов, масок и театрального реквизита Мунэмити был таким знатоком, который мог дать сто очков вперед любому антиквару.

Имевшие с ним дело продавцы древностей буквально стонали — рассчитывать здесь на легкую наживу было бы наивно. И все-таки, если вещь была редкостная и нравилась Мунэмити, он приобретал ее, какую бы высокую цену ни запрашивали. Это тоже было одной из особенностей сомэй-ского чудака.

— Ах какая прелесть! — воскликнула Томи, входя в гостиную, после того как проводила гостя.

Когда приходил Хамада, служанки сами знали, что нужно делать. Они тут же внесли в гостиную расписанную фамильными гербами складную раму-вешалку.

На ее верхнюю перекладину Хамада начал вешать великолепные ленты. Стоя на коленях, он продолжал вытаскивать из свертка все новые и новые ленты, расправлял их и вешал на раму.

Ленты эти в театре Но имеют строго определенное назначение. Актер, исполняющий женскую роль, надевает женскую маску и прикрепляет сзади к парику огромный пышный бант, концы которого спускаются чуть не до пят. Размеры этих лент точно установлены: 2,28 метра в длину и 4,3 сантиметра в ширину. Это роскошные ленты ручной работы с узорами, вышивкой и блестками.

Все они разного цвета, по-разному расшиты и предназначаются для различных амплуа. Учитывается и возраст: для молодых женщин одни ленты, для женщин средних лет — другие, для старух — третьи.

По поводу каждой ленты знатоки Но способны были поднимать такой шум, словно речь шла о каком-нибудь купоне материи из императорской палаты сокровищ «Сёсоин» в Нара.

Для Томи, которая столько лет имела дело с театральным реквизитом Но