Мунэмити, казалось, не обратил внимания ни на Томи, ни на необычное для нее восклицание восторга. Его широкий рот был крепко сжат, между бровями набухла складка, он пристально следил за проворными руками Хамада, который развешивал ленты. Можно было подумать, что Мунэмити заботит только одно: а все ли тридцать шесть лент набора имеются налицо? Взгляд у него был напряженный, казалось, будто его принуждают смотреть на нечто такое, что вовсе не радует, а, наоборот, беспокоит и огорчает. Когда наконец из трех картонных футляров, завернутых в светло-зеленый шелковый платок, были извлечены и развешаны все ленты, Мунэмити с облегчением вздохнул и улыбнулся. Выражение его лица мгновенно изменилось, как у младенца, который истошно вопил, но, как только ему дали грудь, сразу успокоился. Когда Мунэмити бывал доволен, его обычно неприветливое, угрюмое лицо становилось спокойным, ласковым и простодушным.

И тогда Томи думала: «Оказывается, и у вас бывает очень милое лицо».

Сейчас ее живые черные глазки смотрели на него с нежностью матери, разделяющей радость своего ребенка.

— Это, вероятно, годится и для «Ян гуйфэй»? 148 — обрадованно сказала Томи.

— Конечно, из этих лент получится настоящая «драгоценная штора» — ответил Мунэмити.

В пьесе «Ян гуйфэй» император Сюань-цзун тоскует по своей умершей возлюбленной; он приказывает придворному магу разыскать ее дух. Маг отправляется на поиски. Он ищет принцессу и в синих небесах, и в подземном царстве и наконец находит ее за далекими морями в Стране вечной юности. Принцесса по-прежнему прекрасна и кажется полной жизни, но она не может вернуться в мир людей. Она посылает на память императору украшенный драгоценными камнями гребень и в доказательство того, что маг действительно отыскал ее, велит ему напомнить императору слова клятвы в вечной любви, которой они когда-то обменялись при звездах в седьмую ночь седьмой луны:

Клянемся мы

В небе быть крыльями птицы одной И жить на земле неразлучно. Как дерево с корнем, как тело с душой.

На прощанье она исполняет перед магом один из тех танцев, которыми она когда-то развлекала императора в подаренном ей дворце на горе Вороного коня. Много веселых ночей провели они там. Танцуя, она грустит и тоскует о былом.

Автор пьесы — Дзэнтику Компару. Его творчеству, как и творчеству его учителя Сэами, присуща мистическая окраска. Но для Сэами в большей мере характерна созерцательность, в то время как у Компару преобладают настроения тревоги, мотивы отчаяния. Его произведения проникнуты ужасом перед потусторонним и непостижимым. Эта тенденция сказалась и в пьесе «Ян гуйфэй».

Принцесса сохраняет прежний облик живого существа, хоть и находится в волшебной стране, где обитают души умерших. Она по-прежнему любит императора Сюань-цзу-на. Она привязана к миру живых и страдает в разлуке, но с горечью сознает, что теперь это несбыточные мечты.

Мунэмити любил эту пьесу, считая ее лейтмотивом трагедию небытия. Тем не менее на своей домашней сцене он уже давно ни сам не выступал в ней и не поручал ее ставить другим, потому что у него не было необходимого реквизита для одного из наиболее ярких, как он считал, эпизодов пьесы, известного под названием «драгоценная штора».

Когда принцессе Ян сообщают о приходе придворного мага, она, чуть касаясь веером шторы, поет:

Открывается занавес, расшитый девятью цветками, И поднимается драгоценная штора...

Правда, эпизод этот вставной, и школой «Кандзэ» он давно из пьесы исключен. По условиям театра Но, с его строжайшей регламентацией, подобные ограничения обязательны для всей школы и отступление от них не прощается ни одному самому влиятельному и богатому человеку. Но именно это в еще большей мере подстегивало упрямого и капризного Мунэмити, которому «драгоценная штора», особенно нравилась, и без нее он вообще не хотел ставить у себя пьесу. ,

С другой стороны, те же правила Но допускают вольное, отличное от авторской ремарки, исполнение так называемых вставных эпизодов, если они в принципе предусмотрены постановкой данной школы. Однако эпизод «драгоценная штора» дается всегда в классическом виде соответственно оригиналу, и исполнять его без шторы нельзя. А ее у Мунэмити не было.

В театре Но штору заменяют ленты, какие Хамада показывал Мунэмити. Сооружение в центре сцены, изображающее дворец в Стране вечной юности, с трех сторон плотно завешивается лентами. Их должно быть тридцать шесть — по двенадцати на каждую сторону. Однако полных наборов лент почти не сохранилось, и Мунэмити, несмотря на все усилия, до сих пор не мог достать такую штору. Ленты, конечно, можно было заказать, но он не желал осквернять свою ценнейшую коллекцию безвкусной современной подделкой. Это относилось и к костюмам, и к маскам, и к любому незначительному предмету театрального реквизита.

Наконец судьба послала ему великолепный набор лент, нужных для «драгоценной шторы», и Мунэмити чувствовал себя так, будто исполнилось одно из самых его заветных желаний.

Сначала он попросит Мандзабуро исполнить эту сцену. Правда, эпизод этот его школой отвергается, но ведь выступать он будет в домашнем театре, куда, кроме хозяина, никто не допускается, так что не беда! Да и вообще пора отказаться от некоторых канонов. Собственно говоря, театр Но страдает сейчас своеобразным склерозом. Он закоснел во многих предрассудках. А ведь эстетика Сэами учит, что какой бы оригинальной и совершенной ни была постановка, всегда следует стремиться вносить в нее новое в зависимости от возможностей актерского мастерства. «Дерзайте, улучшайте!»— говорил Сэами. Поэтому ставить такую сцену, как «драгоценная штора», может себе позволить без малейшего колебания любая школа Но, думал Мунэмити, любуясь феерическим каскадом лент, ниспадавших с вешалки.

Томи поднялась с места, делая вид, будто не замечает румянца удовольствия, выступившего на щеках Мунэмити.

Хамада в это время увязал в платок картонные коробки из-под лент, и Томи предложила ему дзабутон, принесенный для него служанкой. Дзабутон этот был в обыкновенном шелковом чехле, но Томи пригласила Хамада сесть так же любезно, как приглашала до этого Хидэмити сесть на дзабутон, обтянутый дорогим узорчатым шелком.

— Хамада-сан, курите, пожалуйста,— сказала она, жестом приглашая его к столику, на котором стояла шкатулка с сигаретами.

— Благодарю вас,— ответил Хамада и учтиво, избегая ступать на ковровую дорожку, приблизился к столику.

Взяв сигарету, он прикурил от уголька из жаровни. Хамада курил молча, с невозмутимым, чуть угрюмым спокойствием. Этот высокомерный, капризный старик явно очарован лентами, сделка может оказаться выгодной, но лучше держать язык за зубами