Всем своим видом он выражал презрение и брезгливость. Лютой ненавистью ненавидел он всю эту новую финансовую аристократию, к которой принадлежали такие семьи, как Ецуи или Исидзаки — типичные представители японского финансового капитала. Он считал, что это жулики, всплывшие на мутной волне событий переворота Мэйдзи и сумевшие нажить огромные богатства благодаря своим связям с сацумско-тёсюской шайкой, которая, как он считал, в результате переворота захватила власть в стране. Правительство Мэйдзи для него было правительством этой шайки.

«Мерзавцы! Воры!» — обычно говорил он о них. Он и сейчас, казалось, готов был разразиться бранью, но, разумеется, не проронил ни слова и лишь неожиданно крикнул хриплым голосом:

— Томи!

Обернувшись к ней, он указал на парадную нишу, где висела большая каллиграфическая надпись его любимого Кусия и на полочке стояла ваза с бледно-желтыми нарциссами.

— Хорошо,— откликнулась Томи и, быстро поднявшись, направилась к нише.

Открыв дверцу нижней полочки, она достала лакированный, с золотом письменный прибор.

— Хамада, я хотел бы записать наше соглашение, чтобы ты письменно все подтвердил, имея в виду, что второй стороной в этой сделке выступает женщина. Это может в будущем пригодиться.

Мунэмити придерживался своего излюбленного правила «Остерегайся посторонних ушей» не только при секретной беседе, но и когда совершал покупки вроде этой, причем иногда требовал полной записи всего хода переговоров.

Хамада это знал, однако разговор пока шел вокруг да около, а главного вопроса еще не касался. Томи уже поставила перед ним тушечницу с искусно растертой тушью и положила прекрасную плотную рисовую бумагу. Пора было приступать к делу.

— Ну, коли вы приказываете,— поглядел на Мунэмити антиквар и улыбнулся, сверкнув золотыми зубами. Казалось, он впился в хозяина не взглядом, а именно этими зубами.— А сколько ваша милость предполагает заплатить за штору.

— Сколько за нее просят?

— Дело в том, ваша милость, что госпожа решилась расстаться с этой вещью лишь под давлением чрезвычайных обстоятельств. Поэтому ей желательно получить как можно больше.

— Ого! Ты, я вижу, решил сыграть на моей слабой струне!

Мунэмити громко расхохотался. Перемены в его настроении были внезапными и стремительными. Так летом после полудня вдруг прекращается ливень и небо становится лазурным.

В эту минуту настроение у него было самое радужное — ведь стоит только договориться о цене, и он станет наконец обладателем «драгоценной шторы», о которой так долго мечтал.

Движением подбородка указав на бумагу, он потребовал:

— Напиши цену!

Поспешно взяв кисть, Хамада четким, красивым почерком написал цифру на сложенном вдвое листке и протянул его Томи.

— Что если так? —Хамада вопросительно взглянул на Мунэмити.

— Ну-ка, ну-ка, покажи! — улыбаясь, поторопил Мунэмити и, чуть прищурив глаза, взглянул на листок, который ему передала Томи.

— Ну, брат, ты и заломил! Хоть штора и драгоценная, но все-таки это не бриллианты, а ленты, не так ли? Позволь-ка...

Мунэмити не успел договорить, как Томи переставила тушечницу, стоявшую на полу перед Хамада, на столик.

Мунэмити взял кисточку, быстро написал свою цифру и сказал:

— Полагаю, что этого будет вполне достаточно.

— О нет, ваша милость,— возразил Хамада, взглянув на запись,—это вы обижаете. Верно, это не алмазы, а ленты, но они стоят не меньше, чем несколько караори,— твердо стоял на своем Хамада.— Ведь это подлинный набор, принадлежавший роду Конго. И налицо полный комплект — все тридцать шесть лент.

Он выдвинул и другой довод: если бы он предложил купить штору кому-нибудь из глав других школ, то у него бы ее с руками оторвали, но он и не подумал это сделать и просил принять во внимание его преданность.

Бумага несколько раз переходила из рук в руки, на ней появлялись все новые цифры.

Хотя Хамада и подчеркивал, что он в данном случае выступает лишь как комиссионер, но Мунэмити отлично понимал, что он старается содрать с него побольше. Правда, он сразу же решил купить ленты, сколько бы они ни стоили, однако не собирался платить ту сумму, какую запрашивали. Они торговались, словно барышники, но это доставляло Мунэмити удовольствие.

Вскоре больше половины листа было испещрено цифрами. Наконец, минуя руки Томи, листок перелетел через стол к Хамада, и Мунэмити снова гулко рассмеялся:

— Ну, сдаюсь! Сегодня твоя взяла!

— Не думаю, ваша милость,— заулыбался Хамада, блеснув золотыми зубами.— Согласитесь, что вещь эта уникальная. Если бы вам когда-нибудь и посчастливилось найти еще одну драгоценную штору, вряд ли она была бы такого же качества, как эта.

— Согласен.

— Ну а обошлась она вам, в конце концов, не дороже двух пушечных выстрелов, если можно так выразиться. Ей-богу, это недорого.

В любом другом доме такая фраза обязательно послужила бы поводом к разговору о военных событиях. В тс время эта тема почти везде подавалась либо как закуска— перед обедом, либо как десерт — после обеда. Иными словами, с нее начинались или ею кончались всякие, в том числе и деловые, беседы во всех гостиных и столовых в японских домах. Начинался обмен новостями. Говорилось о непобедимой японской армии, восхвалялась беспримерная доблесть ее воинов.

Ленты были оценены в три тысячи иен, и сравнение их стоимости со стоимостью нескольких пушечных снарядов было довольно остроумным.

Но на Мунэмити эта острота не произвела никакого впечатления. Снаряды, так. сказать, не разорвались и без пользы зарылись в землю.

Однако, внимательно присмотревшись, можно было бы заметить, что улыбка, не сходившая с лица Мунэмити, вдруг потускнела, подобно тому как от пыли чуть заметно туск* неют близлежащие рощи и отдельные деревья.

Томи тут же встала и вышла из гостиной, чтобы передать домоправителю Хирано распоряжение выписать чек. Но даже изворотливый и проницательный Хамада не смог почувствовать едва уловимой перемены в настроении Мунэмити. Вот уж чего никак нельзя было прикинуть на счетах!

Хамада написал по установленной форме расписку, в конце которой указывалось: «Деньги в сумме трех тысяч иен получил сполна», и расписался. Затем на отдельном листе бумаги стал излагать обстоятельства и ход заключенной сделки, как требовал Мунэмити.

В комнате стояла тишина, густая и недвижимая. И вдруг эта тишина была разорвана донесшимися откуда-то издалека, похожими на вой протяжными криками: «...ай! ...ай!..» Это кричали «банзай», провожая уезжавших на фронт. Крики были нестройные, и отчетливо слышалось лишь наводившее тоску: «...ай!., ай!..» Даже окружавший усадьбу густой лес, своеобразный мол, ограждавший ее от волн мирской суеты, не мог защитить дом от этих звуков. Железная дорога находилась от него на таком расстоянии, что по ночам шум проходящих