Шрифт:
Закладка:
К январю на Кировском люди уже не работали, не в силах были. Кончилась электроэнергия, ни тепла, ни света. Девушки покрепче организовали бригаду, Анну тоже включили. Ежедневно 1–2 девушки выходили с детскими саночками из помещения Кировского завода и навещали 3–4 квартиры, где находились родные, чтобы посмотреть, живы ли они, чтобы вывезти мертвых, принести кое-что из еды, разжечь огонь или, может быть, согреть воды. Они делали, что могли, поздно вечером возвращались в комнатушку, грелись у железной печки.
«Вот как все это было, – рассказывала Анна. – Первым делом проверяли, все ли на месте, все ли живы».
Каждое утро повторялось то же самое. Просыпались встревоженные, голодные, окоченевшие и оглядывали всех.
«Видишь вдруг, – вспоминала Анна, – что кто-то сидит на стуле у печки. Сначала кажется, что все нормально, приглядишься, а он мертв. Такие дела».
Анне было 17 лет, и она выжила. Единственная из всей семьи.
Елизавета Шарыпина пошла на Невский в квартиру, где должен был жить рабочий по фамилии Пружан, не явившийся на работу. Пройдя по тесному коридору, она увидела запертую дверь. И соседняя дверь не открывалась. Наконец нашлась одна открытая, и Елизавета Шарыпина вошла в темную комнату. Холодная печка в центре, две железные койки. На одной лежал мужчина, отвернувшись к стене, а на другой женщина, совсем ослабевшая, но еще в силах говорить. Женщина сообщила, что Пружан умер, его жена умерла на несколько дней раньше, а их дочка пошла в магазин за хлебом, сама же она вовсе не больна, только очень ослабела оттого, что потеряла хлебную карточку. «Мне, видимо, конец», – сказала она спокойно. И Шарыпина вызвала комсомольскую бригаду, чтобы они постарались как-нибудь спасти эту женщину.
В другой квартире, на улице Бородинской, Шарыпина встретила умирающую семью Степановых. Отец не работал три месяца, а несколько дней назад вдруг почувствовал себя чуточку лучше и сел у окошка, там немного светило солнце. «Теперь все будет хорошо, – сказал он. – Будем жить». А через несколько мгновений упал и умер. Двенадцатилетний Боря Степанов с помощью дворника потащил труп отца в морг, мать, укутанная в зимнее пальто, лежала на койке, глядела отсутствующим взглядом. На соседней койке лежал шестнадцатилетний Володя, молча что-то жевал.
– Что он ест? – поинтересовалась Шарыпина.
– А он не ест, у него ничего нет во рту, – объяснил Борис. – Он только все время жует и жует. Говорит, что есть не хочет.
Несмотря на усилия Шарыпиной, дети, Борис и Володя, умерли через несколько дней. А их еле живая мать уцелела.
В феврале Шарыпина шла однажды по Загородному проспекту и увидела ребенка с палочкой в руке, голова его была покрыта куском одеяла. Ребенок прошел в соседний двор и стал разрывать кучу мерзлого мусора.
Она спросила: «Что ты здесь делаешь?»
Ребенок поглядел недоверчиво и ответил, что ищет какую-нибудь еду для сестренки Лены. Вчера ночью отыскал капустную кочерыжку. Здорово! Конечно, мороженую.
Обычная история. Отец на фронте, мать давно увезли в больницу, жива или нет, никто не знает. А дети едят то, что отыщут в заледеневшей куче мусора.
В январе врача Милову как-то вызвали в квартиру № 67 на Боровой улице, 11/13.
«Дверь была открыта, – сообщила она, – я нашла комнату, без стука вошла и увидела жуткую картину. Полутемная комната, стены покрыты инеем. На полу заледеневшая лужа. На стуле труп четырнадцатилетнего мальчика. В колыбели труп младенца. На кровати мертвая хозяйка квартиры К.К. Вандель. Рядом с ней ее старшая дочь, Мика, растирает ее полотенцем, но безуспешно, оживить нельзя. В один день Мика потеряла мать, сына и брата, все погибли от холода и голода. А в дверях, от слабости еле держась на ногах, стоит их соседка Лизунова, бессмысленно глядя на окружающее. Она тоже умерла на следующий день».
Зимой 1941/42 года учительница А.Н. Миронова спасла свыше сотни детей. 28 января она записывала в дневнике:
«17-я линия, дом 38, кв. 2 (на Васильевском острове) – взяли Юру Степанова, 9 лет. Мать умерла, мальчик все дни спал возле мертвой матери. (Он сказал: «Как мне от мамы было холодно!») Ни за что не хотел идти со мной, плакал, кричал. Трогательно прощание с матерью («Мама, как же ты будешь без меня!»)».
Еще одна запись в дневнике Мироновой:
«Проспект Мусоргского, 68, кв. 30. Взяли девочку, Шуру Соколову, родилась в 1931 году. Отец на фронте, мать умерла. Труп матери на кухне. Ребенок грязный, руки в струпьях – чесотка. Нашли ее под матрацем, зарылась в грязное белье».
В.Н. Иванов, секретарь горкома ВЛКСМ, писал о зиме 1941 года: «Должен сказать, что ужасней и трудней ничего быть не может. Я работал и непрерывно был психологически травмирован. Сил не было глядеть, как падают вокруг люди. Человеческие существа просто исчезли, не могли выдержать».
По официальным отчетам, в комсомольских бригадах было 983 человека, кроме них мобилизовали 500–600 молодых людей в каждом районе города. Молодежь обошла 29 800 квартир, оказала помощь 8450 ленинградцам, ежедневно посещала 10 350 голодающих. По другим данным, количество посещенных квартир составило 13 810, число людей, которым оказали помощь, – 15 тысяч.
В какой-то мере высокая смертность начала облегчать решение проблем. Цифры не особенно точны, это признают все советские авторы. В ноябре, вероятно, умерло от голода 11 085 человек, в декабре почти в 5 раз больше – 52 881. Цифры за январь и февраль менее точны, один из наиболее осторожных авторов, A.B. Карасев, утверждает, что в январе умирало в день от 3500 до 4000 человек, то есть от 108 500 до 124 тысяч в месяц. Дмитрий Павлов, который должен был кормить выживших, указывает, что за январь и февраль вместе умерло 199 187 человек. Но цифра занижена. По данным перегруженного ленинградского похоронного бюро, умерло в ноябре 9219 человек, в декабре – 27 463. А цифры за январь и февраль вообще отсутствуют.
Почти все эти смерти были вызваны голодом и сопутствующими ему болезнями. К декабрю в больницах и клиниках дистрофия была у 70 % пациентов, а в январе – у 85 %, в большинстве это были мужчины, их смертность составила около 85 %. В
