лучше всякой иной обуви. Она пошла к начальнику ленинградского трамвайного управления и сказала: «Спасите мои ноги!» Начальник отыскал пару тяжелых мужских валенок, она их носила постоянно, надевала даже во время перерывов между номерами на ледяной сцене Театра имени Пушкина, где часто в эту зиму выступала. Ей давали только рабочую карточку, но поклонники ее таланта часто приносили подарки – плитку шоколада, баночку рыбного студня или мясных консервов.

Неуступчивым арестованным, не подтверждавшим обвинений, которые предъявлял им прокурор, следователи НКВД в эти месяцы угрожали, что кинут их в камеру к людоедам, «где съедают друг друга».

Была ли такая камера, допускалось ли, чтобы люди съедали друг друга, – вопрос другой. А вот использовать это для шантажа и запугивания следователи НКВД вполне могли.

И все больше ленинградцам казалось, что настал конец света в их ледяном городе, где люди пожирают людей, где даже питьевая вода пропитана сладковатым трупным смрадом. Теперь воду главным образом доставали из прорубей на Неве, Фонтанке, в других каналах. Но лед вокруг отверстий был завален трупами тех, кто, придя за водой, упал и, потеряв сознание, так и замерз. Сотни мертвецов падали в реки, в каналы. И у тех, кто когда-нибудь пил воду, взятую из ленинградских прорубей, навсегда остался во рту ее вкус. Не важно, кипяченая вода или нет (часто не было топлива, чтобы кипятить, пили сырую из реки). Но даже суррогат кофе или чая, казалось, имел этот привкус – чуть сладковатый, слегка отдающий плесенью – запах разложения и смерти.

Страшный суд, ледяной апокалипсис видел Павел Лукницкий в конце января, проходя по городу. Он ослабел, едва держался на ногах. За два дня до этого в доме, где жили писатели (Канал Грибоедова, 9), путем очередного подсчета были обнаружены тринадцать непохороненных трупов, в их числе один неопознанный. 12 членов Союза писателей умерли от голода, это он знал, и еще 24 – на грани смерти. Прошло несколько дней с тех пор, как он беседовал в Доме писателей с вдовой поэта Евгения Панфилова, ее лицо – комок серой кожи, голова завернута в шарф, как у мумии. Неподвижно сидела она в кресле в надежде на чью-нибудь помощь. Ее нашли в квартире мертвую: лицо обгрызли голодные крысы.

Лукницкий побывал в прежней своей квартире на улице Боровой, впервые с тех пор, как в здание в конце осени попала бомба. У него были маленькие санки, он хотел отвезти свои литературные материалы и рукописи в безопасное место, в квартиру на Петроградской стороне, где он теперь жил. (Но не хватило сил, он просто привез все это в Дом писателей на улицу Воинова, 18.)

Медленно идя по улицам, он думал о людях, благодаря геройскому мужеству которых Ленинград был жив: о комсомольских бригадах, таскавших воду с Невы на хлебозавод и возивших на санях полуживых людей в больницы; о водителях грузовиков, доставлявших продукты через Ладожское озеро; о сотрудниках Дома радио, продолжавших радиопередачи; о тех немногих молодых людях на заводах, которые в ледяных цехах продолжали производить снаряды и пули, – о тысячах людей, которые кто как мог помогали городу выжить.

И он думал о мерзких преступниках, нападавших на людей, чтобы отнять у них карточки; и о рыскавших по улицам бандах убийц и тех, кто похуже убийц; и о людях, которые шли на свой пост в эти страшные дни. Шли, умирая от голода, рискуя подвергнуться нападению: почти на каждой улице за ослабевшими охотились банды мародеров.

Невзирая ни на какие опасности, ленинградцы продолжали борьбу, и у всех на устах был один вопрос: «Когда прогонят немцев? Когда снимут блокаду?»

Об этом думал и Лукницкий, грузя рукописи на санки; и вдруг показалось, что не хватит сил их дотащить. Он прошел по Боровой мимо тяжелых саней, доверху нагруженных трупами, невероятно худыми, посиневшими, жуткими скелетами, обтянутыми кожей, покрытыми пятнами разложения, лиловыми и красными. На Звенигородской он увидел возле дома 8 трупов, прикрытых тряпками или, может быть, старой одеждой, привязанных к санкам веревками, подготовленных к отправке на кладбище. На улице Марата лежал на спине труп мужчины, неправдоподобно худого, с головы его спадала меховая шапка, впереди, через несколько шагов, из дома выходили две женщины и одна, с искаженным лицом, звала: «Лена, Леночка моя!» Другая тихо шептала: «Умер Леонид Абрамович, лежит на тротуаре».

На проспекте Нахимова санки Лукницкого столкнулись с другими, на которых везли трупы. Вот на санках труп женщины, длинные ее волосы волочились по снегу, вместе с ней труп девочки лет десяти. Лукницкий прошел осторожно, чтобы не задеть полозьями саней светлые золотистые волосы мертвой.

А на улице Володарского у Литейного моста он встретил 5-тонный грузовик, наполненный горой трупов. Дальше две старушки везли своих покойников на кладбище необычным образом – прицепили свои санки к военным саням, в которые была впряжена пара еле живых лошадей. Метнулась тень человека, прижавшая к груди невероятно тощую собаку, – редкое для Ленинграда зрелище. В глазах и человека и собаки – голод, ужас! Наверное, ужас в собачьих глазах оттого, что она предчувствует свою судьбу, а человек, видимо, страшился, что собаку отнимут, а он ее не в силах отстоять.

Так Лукницкий шел через город, мимо сотен людей, стремящихся выжить: кто-то вез трупы родных на кладбища или в больницы, другие тащили на санках ведра с водой.

И среди этих сотен встретился тип – откормленная физиономия, жирная, самодовольная, в глазах алчность. Кто этот человек? Может быть, продавец из продовольственного магазина, может быть, спекулянт или управдом, крадущий карточки умирающих жильцов, а затем через любовницу меняющий на Сенном рынке эти мизерные кусочки хлеба на золотые часы, дорогие шелка, бриллианты, старинное серебро, золотые монеты, заботясь не о том, чтобы как-то прожить в это жуткое время, и не о том, чтобы выжить. Его это нисколько не заботит. Спекулянт? Убийца? Людоед? Невелика разница. Все они торгуют чужой жизнью, все живут за счет голодных, умирающих людей, все пожирают ближнего.

Против них одно средство – расстрел.

Встречались Лукницкому красноармейцы. Худые и слабые, такие же, как гражданское население. Вот два бойца почти несут на руках третьего. Но красноармейцы в большинстве своем, несмотря на слабость, старались шагать уверенно.

«Вот он, образ моего родного, несчастного, гордого, осажденного города, – отмечает Лукницкий. – Я счастлив, что не бежал, что разделяю его судьбу, что я участник и свидетель его мук в эти трудные, невиданные месяцы. Если выживу, я их запомню – никогда не забуду любимый Ленинград, каким он был зимой 1941/42 года».

Даниил Леонидович Андреев, сын известного писателя, также был