Наконец она подошла к Неве в том месте, где надо перейти замерзшую реку. Сумерки опускались, над рекой повисла сиреневая дымка. Путь до завода, где работал отец, показался теперь небывало долгим, хотя завод уже мелькал в снежной дали. Она знала, что лечебница слева от главного цеха в старом деревянном здании.

В сумке от противогаза остался один кусочек хлеба, около 100 граммов. Как только дойду к папе, сказала она себе, выпьем кружку горячей воды и съедим этот хлеб.

Она вышла на невский лед. Неустойчивыми шагами шла по узкой тропинке. Когда подошла к противоположному берегу, ее охватило отчаяние: берег как ледяная гора, уходящая в высь, затуманенную голубыми, слегка розовеющими сумерками. По льду наверх стала ползти на коленях женщина с кувшином воды, набранной в проруби.

Ольга услышала собственный голос: «На эту гору я не взберусь». Неужели все то страшное путешествие – впустую? Она подошла поближе к ледяной горе и увидела, что на склоне вырезаны ступени. Женщина, несущая воду, сказала: «Попробуем?»

И они вместе ползли, поддерживая друг друга за плечо, ползли на четвереньках, каждые 2–3 шага останавливаясь отдохнуть.

– Эти ступеньки вырубил доктор, – сказала женщина, когда они в четвертый раз присели отдохнуть. – Слава Богу! Немножко легче, когда несешь воду.

Они достигли вершины и пошли к заводу, но, подойдя, Ольга остановилась в изумлении. Все как-то странно, как будто никогда здесь не была, чужая, занесенная снегом страна. Ольга отправилась к зданию, где, как ей было известно, должна быть лечебница отца. Маленькая приемная освещалась мигающим светом из соседней комнаты. На деревянной скамье женщина, закутанная в ватник. Словно прилегла вздремнуть в ожидании следующего поезда. Но она не спала. Она была мертва.

Ольга вошла в следующую комнату. За столом сидел человек, его сине-зеленое лицо освещал огонек церковной свечи, седые волосы взъерошены, большие голубые глаза в свете свечи казались еще больше, еще голубее. Ольга молча стояла перед ним, он поднял глаза и вежливо, очень вежливо, спросил:

– Вам кого, гражданка?

Она услышала свой безжизненный голос:

– Мне нужен доктор Берггольц.

– К вашим услугам, – ответил он. – Что вас беспокоит?

Она взглянула на него, странное чувство ее охватило – не ужас, но что-то близкое к смерти, какое-то оцепенение.

Он снова повторил:

– Что вас беспокоит?

Наконец она обрела голос:

– Папа! Это я, Ляля.

Какое-то мгновение отец молчал: сразу понял, почему Ольга пришла. Он знал, что Николай в больнице, знал заранее, что Николай не выживет, но теперь молчал. Лишь встал, обнял ее и сказал:

– Ну, пошли, детка, пить чай и кое-что найдем поесть.

Старый доктор повел дочь в соседнюю комнату, они сели там при свете двух свечей возле маленькой печки, пили горячий чай, ели оладьи, сделанные из старого зерна, добытого в подвалах пивоваренного завода. У доктора были две заботливые помощницы, Матреша и Александра. Они предложили Ольге принять ванну. Сначала она отказывалась, неудобно было, но потом не смогла противостоять Матреше, и та, сняв с нее тяжелые валенки, вымыла теплой водой ее замерзшие, усталые ноги. Ольга дала отцу единственную оставшуюся сигарету, он радостно затянулся и воскликнул: «Богато живем!»

Отец уложил ее на одну койку, сам присел на другую рядом. Поговорили о прежних временах, о графине Варваре, которая вместе с доктором работала в госпитальном поезде в России, где-то в прошлом – романтический далекий образ. Где она теперь, спросила Ольга, но отец не знал. А как семья в Палевском? Как тетя Варя и старая домработница Дуня?

– Они все умерли от голода, – выговорил он медленно, не отрывая взгляда от свечи. – Тетя Варя умерла по пути в больницу, Авдотья на заводе во время работы. А дом разрушен снарядом.

– Значит, никто там не живет?

– Нет, – ответил отец, – никто. Там все в снегу.

Она помолчала, а потом призналась:

– Папа, мне кажется, я уже мертвая.

– Ерунда, – возразил он резко. – Жива. Иначе ты бы здесь не была, не смогла бы прийти.

Но она мысленно не согласилась и тихо сказала:

– Жить не хочется.

– Какая глупость, – возмутился отец. – Вот я, например, хочу жить, даже стал коллекционером.

Это напоминало какой-то психоз. Он начал собирать открытки, пуговицы, семена роз. Кто-то обещал прислать ему семена какой-то особой розы, которую назвали «Слава мира». Роза восхитительная, медленно расцветающая, золотистого оттенка, с краю оранжевые черточки. К сожалению, деревянный забор, который окружал больницу, сожгли вместо дров. Вот весной поставят новый, и он посадит розы. Через 2–3 года они начнут цвести. Ольга придет посмотреть?

И она, словно со стороны, услышала свои слова. Да, она придет.

– А теперь спи, – сказал отец. – Сон – самое лучшее. А потом увидишь у меня за оградой новые розы – «Слава мира».

Перед тем как закрыть глаза, Ольга Берггольц взглянула на руки отца, освещенные мерцающей свечой; руки российского доктора, хирурга, спасшего тысячи жизней. Руки, спасавшие российских солдат и просто обыкновенных людей, прорубившие во льду ступеньки к проруби. Эти руки вырастят новые, невиданные на земле цветы.

Она подумала: «Да, я эти розы отца увижу. Все так и будет».

Ленинградский апокалипсис

Сенной рынок, или Сенная, находился в центре Ленинграда. В свое время его назвали площадью Мира, но его так никто не называл. Он был Сенным рынком и в Питере, и теперь, в эту страшную ленинградскую зиму. Но иногда его еще называли – Голодный рынок.

На одной его стороне была старенькая неприметная церковь, напротив низенькие бараки, построенные еще в начале XIX века. Сенной рынок – площадь, выходящая на Садовую, изогнутую и зеленую, одну из самых оживленных торговых улиц дореволюционной России. В течение 200 лет здесь были сосредоточены торговцы с ручными тележками и лотками, разносчики, извозчики, кучера, тройки, цветочницы, проститутки. За Сенным рынком, в сплетении улиц между ним и площадью, куда выходил величественный фасад Святого Исаакия, пролегала сеть боковых улочек – район, который увековечил Всеволод Крестовский в классической книге «Петербургские трущобы». Здесь жил Федор Достоевский, здесь был дом братьев Карамазовых. Между Спасским и Демидовым переулками возвышалось старое здание, некогда известное как шумливая «малина». А на углу улицы Таирова стоял еще дом Де Роберти. Оба места были в старом Петербурге самыми низкопробными притонами – печально известные вертепы, многие, войдя туда, живыми больше не выходили. Поблизости находилась так называемая Вяземская лавра, пристанище воров и бандитов XIX века.

За каналом Грибоедова в Столярном переулке можно было увидеть дом, в котором жил Достоевский, когда писал «Преступление и