Однажды зимой писатель Лев Успенский, придя в Дом радио, с удивлением увидел в холодной студии странное деревянное устройство, похожее на грабли с короткой ручкой, без зубьев, по форме напоминающее букву «Т». Режиссер Бабушкин сказал, что это подпорка для тех, кто слишком слаб и не держится на ногах, с ее помощью удается выступать перед микрофоном.

«И вы должны выступить, – сказал режиссер. – В тысячах квартир этого ждут. Ваш голос может их спасти».

Деревянное «Т» было необходимым устройством. Поэт Владимир Волженин упал в студии в обморок от голода, прочитав ленинградской публике стихи. А через несколько дней после эвакуации в Ярославль умер. Александр Янкевич с почерневшим лицом, с трудом дыша, читал по радио «Педагогическую поэму» Макаренко, хотя был так болен и слаб, что Бабушкин на всякий случай тихо стоял рядом, чтобы продолжить, если Янкевич не сможет дочитать. Иван Лапшонков пел по Ленинградскому радио арию из оперы «Снегурочка» Римского-Корсакова. Он был так слаб, что приходилось опираться на палку. А Всеволод Римский-Корсаков, племянник великого композитора, на случай пожара дежурил на крыше 7-этажного здания Дома радио. Однажды январской ночью, когда на горизонте пылали пожары, он стоял на посту и говорил с другом о дне Победы, который, он уверен был, обязательно придет. А к утру он умер.

В январе жизнь Дома радио сосредоточилась в длинной комнате на 4-м этаже, которая стала чем-то похожа на рубку эмигрантского корабля или, как говорил Александр Крон, на цыганский шатер. Кушетки, койки, канцелярские столы, деревянные упаковочные ящики, пачки газет, скоросшиватели и постоянно 20–30 человек. Юноша с волосами, спадавшими на лоб, склонился над столом и что-то старательно писал; средних лет женщина с заплаканным лицом стучала на машинке; люди спали там, где удалось прилечь; 5-летняя девочка уснула, обняв свою куклу. Тут были две маленькие печурки, на которых готовили еду, грели воду. Тут же худая девушка в белом лифчике и армейском ватнике мыла длинные волосы. Рядом крашеная блондинка читала чувствительные стихи. Когда бомбежка, холод и голод достигли кульминации, в этой комнате установили микрофоны, чтобы ослабевшим людям не надо было карабкаться по лестницам. Лишь бы радио работало, стучал в надлежавшем ритме пульс города и слышался звук метронома; на улицах, почти в каждой квартире, в каждом учреждении были установлены громкоговорители[181]. На здание Дома радио никогда не падали бомбы, но соседние дома были сильно разрушены еще в сентябре.

8 января 1942 года радио замолчало в большинстве районов Ленинграда. Не было электроэнергии для радиопередач. Со всех концов города люди шли в Дом радио, спрашивали, что случилось, когда снова будут передачи. Один старик дотащился с Васильевского острова, опираясь на две трости, по одной в каждой руке. «Послушайте, – сказал он, – если что-то нужно, если это потребует мужества – мы готовы. Даже если уменьшат хлебные нормы. Потерпим. Но только пусть радио говорит. Без этого жить невыносимо. Без этого как будто лежишь в могиле. Именно так».

Два дня спустя, 10 января, Ольга Берггольц сидела в помещении Дома радио (которое напоминало ей большой, длинный вагон). Как всегда, там было полно людей, кто работал, кто спал, а один из них, сотрудник газеты по фамилии Правдич, казалось, не дышал и не двигался. Утром обнаружилось, что он мертв, но об этом некоторые догадывались уже раньше.

Ольга Берггольц вспоминала этот вечер как один из счастливейших в жизни. Она и несколько ее коллег, в том числе художественный руководитель радиокомитета Бабушкин и заведующий литературным отделом Г. Макогоненко, всю ночь работали над планом книги, которую решили опубликовать. Она будет называться «Говорит Ленинград…». В ней будет рассказано о Ленинграде, о его людях, его интеллигенции в борьбе за победу над Германией. Вся история – нападение фашистов, страдания, жертвы и, наконец, победа. В победе они не сомневались, беседуя возле крошечной мерцающей лампочки, которую прикрыли газетой, чтобы не разбудить спящих товарищей.

«Неужели действительно доживем до этого дня? – сказал Бабушкин. – Знаете, безумно хочется дожить и увидеть, как все будет».

Он бодро улыбнулся, глаза сияли нетерпением, и Ольга Берггольц быстро сказала: «Конечно, доживешь, Яша. Само собой. Мы все доживем».

Но она видела, что Бабушкин сильно ослабел. Он уже давно опух, позеленел и с огромным трудом поднимался по лестнице. Он спал все меньше, а работал все больше. Не было возможности заставить его беречь силы. Услышав ее ответ, он улыбнулся, закрыл глаза и вдруг показался ужасно старым. Вряд ли он переживет зиму, полагали его товарищи. Но он пережил – погиб на фронте, пехотинцем, сражаясь под Нарвой в последних боях за освобождение Ленинграда от блокады.

В ту ночь в январе никто не знал предстоящей своей судьбы. В план книги вошло все – парки будущего города, исполнение 7-й симфонии Шостаковича (никто не знал, что Шостакович работу над ней уже закончил и к тому же почти перестал существовать оркестр радиокомитета).

Через несколько дней Яша Бабушкин читал Ольге Берггольц обычный еженедельный отчет о состоянии оркестра («Первая скрипка умирает, барабанщик умер по дороге на работу, валторна при смерти»).

По мнению тех, кто работал на радио, и тех, кто пережил в Ленинграде всю блокаду, городу помогло выжить радио, когда не было ни еды, ни тепла, ни света, когда фактически не было надежды.

«Ни один театр не работал, ни одно кино, – вспоминала Ольга Берггольц. – У большинства ленинградцев даже читать не было сил. Я думаю, люди никогда, ни в прошлом, ни в будущем, не смогли бы так слушать стихи, как ленинградцы в ту зиму – голодные, опухшие, еле живые».

Морской писатель Александр Крон чувствовал, что интеллектуальный свет озарял зиму 1941/42 года. Никогда люди так много, так открыто не беседовали, никогда не спорили так яростно, как в долгие вечера возле маленьких временных печурок при свете мерцающих фонарей. Даже на флоте Крон встречал моряков, изучавших искусство, музыку, философию. Тысячи бойцов читали «Войну и мир». На одной, вросшей в невский лед подводной лодке вся команда за время зимы с увлечением прочла произведения Достоевского.

Так никогда и не удалось опубликовать книгу «Говорит Ленинград…», но работа над ней помогла выжить авторам из радиокомитета. Она буквально завладела их воображением. И трудные дни проходили быстрей. Ольга Берггольц и ее товарищи по радиокомитету никаких объяснений не приводят, возможно, дело в той же цензуре, в той же репрессивной бюрократии, от которых страдали многие замыслы, с таким вдохновением и надеждой рожденные в блокадном Ленинграде.

Вера Кетлинская и ее друзья из Союза писателей задумали книгу