Прежний командир снова включил Крутикова в списки с нормой хлеба 250 г (плюс 100–120 г каши и чашка воды на завтрак). Его жизнь была спасена.

Но многие оказались отнюдь не такими удачливыми.

Однажды вечером в больнице Эрисмана появились пенсионерка-мать и ее 16-летняя дочь Люля. На девочке была пелеринка, в руках – меховая муфточка. Обе были в истерике.

Женщина, внушающая доверие, познакомилась в очереди за хлебом с дочерью и обещала найти ей работу с хорошим питанием в военном госпитале № 21. А в начале февраля она одолжила у матери 45 рублей (все, что у той было), взяла продовольственные карточки обеих и повела на «беседу» к больнице Эрисмана по затемненным улицам. В кромешной темноте мать и дочь слышали, как их благодетельница крикнула: «Идите за мной!» Потом она исчезла.

Обе плакали. Мать все повторяла: «Люля, ты меня в могилу свела. Живую!» А девушка, глядя отрешенно вдаль, шептала: «Какая ночь впереди! Какая ночь!»

Вера Инбер и ее муж помогли им составить заявление в милицию, но что это могло дать, никто не знал. У них не было продовольственных карточек, а еще только третье февраля! Четыре недели без еды: смертный приговор.

Всеволод Кочетов тоже потерял свои карточки, при других обстоятельствах. В конце декабря он с женой Верой отправился на фронт через Ладожское озеро в расположение 54-й армии. К 12 января он вернулся в Тихвин, и оказалось, что его уже несколько дней ждала срочная телеграмма из редакции от его начальника Золотухина с распоряжением вернуться в Ленинград. Но между прибытием телеграммы и возвращением Кочетова в Ленинград прошла целая неделя. Вернувшись, он узнал, что Золотухин, с которым он всегда не ладил, обвинил его в грубом нарушении дисциплины. В результате его уволили из «Ленинградской правды», исключили из партии. По случайному (а возможно, и не случайному) стечению обстоятельств Михалев, товарищ военных лет, лучший друг Кочетова, подвергся аналогичному наказанию за несколько иное преступление. Он использовал принадлежавшую редакции автомашину для перевозки больного сотрудника через Ладожское озеро.

Кочетов в конце концов добился, что исключение из партии было отменено. На работе, однако, его не восстановили и продовольственных карточек не вернули. С утратой работы он утратил и карточки. Независимо от причины (единственный источник сведений – сам Кочетов, который себя изображает фигурой целиком героической), невелика радость – очутиться в Ленинграде в середине блокадной зимы без продовольственной карточки. В какой-то момент он дошел до того, что был вынужден купить на черном рынке 900 граммов сала по рублю за грамм. 900 рублей! Наконец его взяли на работу в радиокомитет, но прошло несколько недель, пока он получил карточку. Он бродил в поисках еды, проходя в день 8—16 километров. Обычно шел на передовую к знакомому командиру. Иногда с ним делились миской супа. Давали иногда банку мясных консервов, полбуханки хлеба или кусок колбасы. Бродя по городу, он порой останавливался у доски объявлений и читал вывешенные там объявления, написанные от руки на клочках желтой, белой и голубой бумаги: «Увожу трупы – за хлеб»; «Куплю или обменяю на ценные вещи пластинки Вертинского и Лещенко»; «Продается полное собрание сочинений Леонида Андреева, Эдгара По, Кнута Гамсуна»; «Потерялась маленькая девочка семи лет в красном платьице и меховом капоре. Если кто-нибудь видел или встретил ее…».

Что могло случиться с маленькой девочкой в красном платьице и меховом капоре? Шла в продуктовый магазин и, когда началась воздушная тревога, погибла от случайной бомбы? Или стала жертвой обычного обстрела из немецких дальнобойных орудий, который продолжался день за днем в любое время то на одной, то на другой улице? Или просто упала от голода и на улице умерла, как ежедневно тысячи других? Или была еще более страшная причина? Все что угодно могло произойти на улицах – и происходило. Возможность трагедии была беспредельна. Не раз убивали детей из-за хлебной карточки, хотя они меньше всех получали хлеба. Уже в ноябре матери и отцы перестали выпускать детей на улицу из-за слухов о людоедстве.

Жуткие лишения превратили и взрослых, и детей в зверей. Елизавета Шарыпина однажды пошла в магазин на Бородинской улице и увидела там рассвирепевшую женщину, которая, ругаясь, избивала ребенка лет десяти. А ребенок, сидя на полу и не замечая ударов, с жадностью поглощал кусок черного хлеба, торопясь поскорей набить рот и не в силах все сразу разжевать. Вокруг них молча стояли зрители.

Шарыпина схватила женщину, пыталась ее удержать.

«Это же вор, вор», – плакала женщина.

Она, получив из рук продавца свой хлеб на день, положила его на прилавок на один момент. Ребенок схватил хлеб и, бросившись на пол, стал поедать его, невзирая на удары, крики, ничего вокруг не замечая. А когда Шарыпина пыталась успокоить женщину, та разрыдалась и, рыдая, объясняла, что несколько недель назад отвезла в морг своего единственного ребенка. Наконец Шарыпина уговорила находившихся в магазине людей, чтобы они отдали из своего пайка по кусочку этой женщине, оставшейся без хлеба. Потом она допросила 10-летнего мальчишку. Отец, он полагал, на фронте, мать умерла от голода, остались двое детей, он и его младший брат, ютятся в подвале дома, разрушенного бомбой. Шарыпина спросила, почему они не идут в детский дом, но ребенок объяснил, что они ждут отца. Если пойдут в детдом, их вывезут из Ленинграда, и отца они никогда больше не увидят.

Даже самые отважные начали сомневаться, что в подобных условиях Ленинград выдержит. Вера Инбер, женщина героическая, специально приехавшая с мужем, чтобы разделить с Ленинградом его судьбу, писала 4 января в дневнике:

«Мне кажется, если за 10 дней не будет снята блокада, город не выдержит. Ленинград вынес в полной мере всю тяжесть этой войны. Надо только, чтобы немцы на Ленинградском фронте получили по заслугам… Если бы кто-нибудь знал, как Ленинград страдает. Зима еще предстоит долгая. Мороз лютый».

Через три дня она писала, что все в Ленинграде говорят: войска генерала Мерецкова будут в городе к 10 января. «Ну что же, – пишет она, – если даже не 10-го, а 15-го или 20-го; пусть хотя бы в конце января, только бы это произошло».

Дикие слухи распространялись по Ленинграду. Один из них представлял собой легенду о «блокадном бандите». Молодая девушка поздно вечером шла домой, и на нее напала шайка бандитов. Ей пришлось отдать им свою меховую шубку, шерстяное платье, новые сапожки. Бандиты готовы были оставить ее, раздетую, замерзать в лютый мороз ночью, но вдруг один из них снял с себя кожаную куртку и