Вишневский записывал, как выглядят прохожие: у некоторых лица мертвенно-белые, у других землисто-серые, одни опухли, другие напоминают скелеты.

Именно в эти дни Дмитрий Щеглов возвратился в Ленинград на грузовике через Ладожское озеро. Он поражен был, увидев, как люди сидят в подъездах и отдыхают на ледяных ступеньках, обхватив голову руками. Лишь подойдя ближе, он понял, что они умерли от голода и холода. А живые почти их не замечали, проходя мимо.

Щеглов встретил приятеля: «Передо мной стоял человек, посиневший, с опухшим лицом. Как сказочный призрак. Лишь глаза казались живыми».

Таким был Ленинград в январе 1942 года.

Николай Маркевич, корреспондент «Комсомольской правды», позднее погибший в авиационной катастрофе около Великих Лук, писал в дневнике 24 января 1942 года:

«Город мертв. Нет электричества. Теплая комната – редкость. Трамваев нет, воды нет. Почти единственный вид транспорта – санки… везущие трупы в некрашеных гробах, прикрытые тряпками или полураздетые…

В день умирает 6–8 тысяч. Город умирает, как жил последние полгода – стиснув зубы».

В будущем музее ленинградской блокады, сказал секретарь горкома комсомола Иванов, почетное место должны занять детские санки.

Новый вид преступления

Это началось, когда пришла зима, и росло с каждой неделей то, что привыкшие повторять официальные формулировки сотрудники милиции и НКВД называли «новый вид преступления». «Новый вид», какого никогда еще не встречали многочисленные службы советских карательных органов.

Это было, если употребить более простой термин, убийство с целью добыть еду. Это происходило каждый день. Удар сзади, и старушка в очереди у продовольственного магазина падала мертвая, а тем временем бледный подросток убегал с ее сумкой или кошельком и – с хлебной карточкой. Внезапно блеснет нож, и человек, идущий из булочной, падал на снег. А тем временем темная фигура исчезала вместе с буханкой хлеба, которую убитый только что получил.

Ленинградская милиция, как и вся сталинская карательная система, была хорошо организована и укомплектована даже в эти трудные дни. Однако новые преступления в большинстве случаев совершали не закоренелые преступники (среди которых у милиции была сеть умелых осведомителей). Преступления эти совершали обыкновенные советские граждане, доведенные до совершения убийства и грабежа голодом, бомбардировками, холодом, страданиями. У некоторых дома были жены и дети, умиравшие от дистрофии.

«Характерно, – писал майор милиции А.Т. Скилягин, – что многие преступления совершили не отъявленные уголовники, не чуждые нашему обществу элементы, а просто люди, доведенные до отчаяния голодом, бомбежками и артиллерийским обстрелом, люди, чья психика была сломлена тяжкими испытаниями».

Тянулась зима, и бродячие банды убийц появились на улицах Ленинграда. Иногда в их состав входили бежавшие с фронта дезертиры, бывшие красноармейцы и всякие отпетые элементы. Они грабили стоявших в очереди людей, выхватывали у них карточки или продукты; они нападали на одиноких прохожих днем или ночью; организовывали смелые набеги на хлебные магазины, даже захватывали грузовики и сани, доставлявшие товар в хлебные магазины. Они врывались в квартиры, забирая ценности, а если житель квартиры подавал голос (в квартирах часто никого не было, только мертвые), его били по голове и поджигали квартиру, чтобы скрыть следы.

Не все преступники были советскими гражданами. В Ленинграде были и немецкие агенты – засылать их через линию фронта, проходившую в окрестностях Ленинграда, особого умения не требовалось. Иногда эти агенты распространяли слухи, возбуждали волнения в очередях за хлебом, занимались агитацией, иногда саботажем.

С начала войны ленинградские руководители крепко помнили о внутренней опасности. Сталин и его начальник НКВД Берия всегда были этим поглощены, что отразилось в политических интригах и помешало обороне Ленинграда в августе и сентябре. К зиме Ленинград заполонили внутренние оборонительные организации – рабочие «истребительные» батальоны, особые комсомольские бригады по поддержанию общественного порядка. Но по мере того как стягивалось кольцо блокады, наступал голод и возник «новый вид преступления» – все это казалось недостаточным.

15 ноября после падения Тихвина Жданов и его соратники поняли, что блокада, видимо, будет снята нескоро, что страдания города могут непредсказуемо возрасти и эти страшные удары могут сломить боевой дух Ленинграда; поэтому были приняты дополнительные меры для укрепления внутренней безопасности.

Военный совет Ленинградского фронта создал особое управление внутренней обороны. Это мероприятие носило другой характер, чем неудачная попытка Жданова и Ворошилова создать совет обороны в августе.

Новая организация по руководству внутренней обороной должна была обладать независимостью и самостоятельностью. Она должна была справиться с любой угрозой, какая может возникнуть внутри Ленинграда. В нее входили рабочие батальоны (обычно сильно недоукомплектованные), несколько бригад балтийских моряков, городское управление милиции, те части НКВД, какие еще остались в Ленинграде, отряды пожарных, остатки артиллерийских и пулеметных полков. В конце концов было создано 5 рабочих батальонов численностью 16 тысяч человек. А общее количество людей, подведомственных этому управлению, составляло, по декабрьским документам 1941 года, 37 тысяч. Город поделили на 6 секторов и во многих жилых домах установили огневые точки.

На крупных заводах еще несли свою службу многие рабочие отряды, хотя к декабрю заводы превратились в ледяные морги, в которых горсточка людей, пытаясь выжить, теснилась у крохоткой печки-времянки. Войска нового управления могли действовать при любых чрезвычайных обстоятельствах, включая, конечно, внутренние беспорядки или выступления. У них была также еще одна задача – не допустить прорыва в город по льду, особенно со стороны Петергофа. На льду происходило много небольших сражений, иногда между патрульными буерами, которые неслись со скоростью 100 километров в час, но в большинстве случаев это были просто столкновения в порядке разведки.

Меры предосторожности были, конечно, не лишены оснований. Милиция была страшно ослаблена принудительной мобилизацией и отправкой большинства частей НКВД на фронт. Многие их должностные обязанности перешли к женщинам. Кадровые милиционеры, как и все в Ленинграде, страдали от голода, холода и физической слабости. В некоторых отчетах указано, что кадровые милиционеры и сотрудники НКВД в конце осени и зимой почти прекратили свою деятельность из-за истощения сил. Кроме того, некоторые ленинградцы утверждают, что милицию страшило то положение, в котором оказался город, и она в какой-то мере избегала гражданского населения.

А в опасные сентябрьские дни карательные органы охватила паника. Некоторые их сотрудники забирали самолеты и бежали из Ленинграда. В это время день за днем они жгли дела, уничтожали списки членов партии, секретные документы, даже долговые книги, чтобы их не использовали немецкие оккупационные власти. Паника не была такой сильной, как в Москве, где в октябре целыми днями дым от горящих документов НКВД заволакивал небо, где жители иногда находили полусгоревшие досье, которые вываливались через