Шрифт:
Закладка:
Она тащила пустые детские санки.
«Я только что с кладбища, – поведала Ольга, – похоронила там мужа».
Даже спустя годы Чуковский был уверен, что Ольга никогда не забудет его комплимента.
Муж Ольги Берггольц, Николай Молчанов, умер 29 января 1942 года. Смерть не была внезапной: Ольгин отец, врач Федор Берггольц, предупреждал дочь, что муж ее обречен, если они не уедут из города. Николай был ученым, литературоведом; освобожденный от воинской службы по состоянию здоровья, он занимался литературной работой. Собирался после войны опубликовать сравнительное исследование творчества пяти поэтов – Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Блока и Маяковского.
«Вам необходимо уехать, – говорил отец Ольги. – Абсолютно необходимо. Любым способом. В одной древней книге сказано: «Горе тем, кто попал в окружение».
Но это было в октябре. Ольге удалось побывать у отца за несколько часов до смерти бабушки. Один момент Ольга никогда не смогла забыть, тот момент, когда бабушка к ней повернулась (деревянный старый домик сотрясали взрывы, это было в самый разгар воздушного налета) и сказала: «Лялечка, первая моя внучка… ты комсомолка, в Бога не веришь. Но я все равно благословлю тебя. Ты не сердишься?»
«Нет, бабушка», – ответила Ольга.
И старушка ее благословила, а Ольга поцеловала ее холодеющую руку. Потом бабушка спросила про вторую внучку, Марию, находившуюся в Москве.
«А где Москва, – спросила бабушка, – на какой стороне?» Ей показали. Старушка с трудом подняла руку и сотворила крест.
«Господи, пожалуйста, спаси рабу твою Марию и славную твою столицу Москву».
Она упала навзничь и умерла.
И вот сбылось предсказание отца Ольги о том, что Николай Молчанов блокаду не переживет. Ольга плакала, когда умер муж, единственный раз плакала за все время блокады. Как писала она в одном из стихотворений: «Замерзли слезы ленинградцев». И, везя труп Николая на детских саночках, она плакала, и потом, оставив его на Пискаревском кладбище возле груды мертвых тел. Николаю были затем посвящены такие строчки: «И разве для меня победы будут? В чем утешение себе найду?! Пускай меня оставят и забудут. Я буду жить одна…»
В течение всей блокады Ольга носила в кармане кусочек картона, чуть поменьше открытки, на нем были слова: «Пропуск № 23637. Разрешается ходить и ездить в городе Ленинграде». Ее пропуск, с ним она могла ходить по городу ночью и днем.
И теперь, в эти первые дни февраля, она отправилась в долгий путь, самый долгий из всех. Шла 13–17 километров от Дома радио, из центра города, за Нарвские ворота на завод, где отец работал и жил при заводской больнице. Товарищи по радиокомитету дали, что могли, – бутылочку от молочного детского питания с жидкостью, похожей на подслащенный чай, две сигареты. И еще был собственный хлебный паек, 250 г, – все это лежало в сумке от противогаза. Чтобы поддержать силы, она решила есть в пути кусочки хлеба. Пошла медленно. День был пасмурный и холодный. У прохожих на лицах маски для защиты от ветра – красные, зеленые, голубые маски с дырочками для глаз.
Надо было идти пешком всю дорогу до завода имени Ленина и затем по Шлиссельбургскому шоссе. Пришлось даже переходить через Неву. Неизвестно, сможет ли она добраться, думать следует лишь о ближайшем отрезке пути. Сначала дойти до Московского вокзала… Сойти на лед Невы, пройти от одного столба к другому… один за другим… один столбик и затем другой – подпорки, где ослабевшие жертвы дистрофии некоторое время держались и в последний раз медленно погружались в лед и снег. Один столбик, затем другой. Вот и дошла до Московского вокзала. Теперь немножко отдохнуть. Затем выйти на Староневский. От столба к столбу. К Александро-Невской лавре. Здесь на улице было много трупов. Стояли троллейбусы, застывшие, опустевшие. Казалось, они пришли из другой жизни, другого столетия. Тропинка в середине проспекта, широкая тропинка. Ольга услышала сзади скрип детских санок, женщина везла человека, завернутого в одеяло. Человек был еще жив.
Куда она может везти его? Теперь, идя мимо огромных амбаров и зернохранилищ, она вспоминала, как проходила здесь в последний раз, в тот день, когда умерла бабушка. Тогда амбары были наполнены зерном, даже снаружи на земле были горы пшеницы и ржи. Невозможно не думать о зерне, о горстях зерен, которые еще в детстве держала в руках, о запахе ржаного поля. Охватило непреодолимое желание положить в рот хоть одно зернышко и почувствовать его терпкий вкус. Голод одолевал ее, она была уже готова залезть в сумку и вытащить хлеб, но спокойно сказала себе: «Нет. Только у завода Ленина. Там я сяду, глотну чаю, съем кусочек хлеба». Она пошла дальше, и дорога вдруг показалась удивительно короткой и спокойной. Она как-то вдруг почувствовала, что готова умереть. А если даже не умереть, то погрузиться в снег, в огромные сугробы. Все стало казаться мягким, ласковым. Позже она узнала, что это предсмертное состояние, люди начинают говорить очень спокойно, очень мягко, добавляют ко всем существительным уменьшительные суффиксы: «маленький кусочек хлеба», «милая капелька водички».
Ольга Берггольц подошла к перекрестку одновременно с женщиной, тащившей на санках маленький ящик. Они старались пропустить друг друга, наконец Ольга перешагнула через гробик, и обе присели в сугроб отдохнуть.
– Вы из города? – спросила женщина.
– Да.
– Долго шли?
– Довольно долго, три часа, наверное.
Ольга Берггольц закурила одну из двух оставшихся сигарет. Она твердо решила не курить, пока не придет к заводу Ленина, но теперь чуть-чуть покурила и дала затянуться спутнице. Потом встала, приказав себе не останавливаться до самого завода.
По пути все больше встречалось женщин, тянувших санки с трупами, завернутыми в простыню или одеяло. На заводе она присела на бетонную скамью в маленькой диспетчерской, построенной в стиле Корбюзье, отломила маленький кусочек хлеба. Съев хлеб, пошла дальше по Шлиссельбургскому шоссе, не глядя направо в сторону Палевского, где пять месяцев назад умерла бабушка, где отец предупредил, что Николай не переживет блокаду. Она даже не
