Шрифт:
Закладка:
В это время люди по-особому относились к мышам. В холодной квартире Веры Инбер и ее мужа, доктора Страшуна, была мышь, которую прозвали «княжна Мышкина». В начале января княжна Мышкина исчезла, возможно умерла, и, к удивлению Веры Инбер, ей так недоставало ее – этого комочка жизни в мире льда. Через несколько дней она с радостью отметила в дневнике, что княжна Мышкина снова появилась. Вера Инбер и ее муж устроили пир – половина сырой луковицы, густо посоленная и слегка замаринованная, хлебный паек, три крохотных бутерброда и немножко портвейна «Арарат». А когда легли спать, слышно было, как приступила к своей работе княжна Мышкина, она клевала крошки, словно птичка. Потом она влезла в кувшинчик для сливок, пустой конечно, и, когда Вера Инбер зажгла спичку, княжна Мышкина, собрав последние силы, выскочила из кувшинчика и тут же исчезла.
У одного маленького ленинградского мальчика произошла однажды такая история. У его бабушки имелась жестяная банка, в которую складывали каждый оставшийся кусочек хлеба или сухаря. Это был семейный «неприкосновенный запас». Его хранили на самый-самый крайний случай. И однажды, когда мальчик сидел один в ледяной квартире, он услышал шуршание внутри жестянки и сразу понял, что это значит: мышь поедает неприкосновенный запас. Что делать? Он не мог сразу решить. Открыть банку, убить и выбросить мышь? Или убить мышь и съесть ее? Последняя возможность больше всего привлекала, ведь мышь, в конце концов, поглощала их еду. Но съесть мышь было все-таки противно. И наконец он снял крышку, встряхнул банку, дал мыши удрать. В конце концов, решил он, мышь тоже голодная, у нее, быть может, такое же право на жизнь, как у него. Многие ленинградцы, умирая с голоду, тем не менее заботливо ставили каждую ночь блюдечко на пол для княжны Мышкиной или князя Мышкина с несколькими крошками из своего жалкого рациона.
Птиц в Ленинграде уже, конечно, не было. Сначала исчезли вороны, черные с серым, вороны европейского севера. В ноябре улетели через немецкие рубежи. Потом исчезли воробьи, скворцы. Умерли, как люди, от голода и холода. Кое-кто наблюдал, как, летя над Невой, воробьи, замерзая в полете, камнем падали вниз. Один старый портовый рабочий Илья Крошин припомнил, что во время голода в 1920 году в Петрограде вороны жили в заводских цехах.
«Но теперь нет ворон», – заметил он печально.
К концу декабря в Ленинграде вряд ли осталась кошка или собака – все были съедены[182]. Это страшная травма – убить животное, к которому был привязан, которое жило в доме долгие годы. Один пожилой художник, по свидетельству Всеволода Вишневского, удушил и съел свою любимую кошку, а потом хотел сам повеситься. Но веревка не выдержала, он упал, сломал ногу, замерз и умер. Ленинградские детишки росли, не имея понятия о том, что такое собака или кошка. После войны Анна Ахматова подверглась одной из самых жестоких нападок со стороны простой ленинградской работницы, которая заявила, что великая поэтесса не знает блокадного Ленинграда, в ее поэме на площади перед Казанским собором голуби. «Не было там голубей, – утверждала девушка, – их давно съели».
1 января к Елене Скрябиной явился молодой человек, в разговоре он поинтересовался, жива ли большая серая кошка, принадлежавшая известной актрисе из этого дома. Он пояснил, что актриса кошку просто обожает. Но Елене Скрябиной пришлось его разочаровать, рассказав, что, кроме людей, ни одного живого существа не осталось в доме, съели всех кошек, собак и прочих любимцев. Сын актрисы занимался тем, что охотился за бродячими собаками и кошками, а также активно истреблял голубей и других птиц.
Улицы Ленинграда патрулировали специальные группы военных, которые на месте разбирались со всеми возникавшими ситуациями. Полковник ленинградской милиции Б. Бычков все, с чем ему приходилось сталкиваться каждый день, записывал в дневник. Одной из самых трудных проблем была кража продовольственных карточек в начале каждого месяца. Каждый, потерявший в начале месяца карточку, был обречен на смерть до получения новой. Юридические процедуры при этом не соблюдались, патруль просто задерживал подозреваемых, обыскивал, и, если обнаруживались украденные карточки или продукты, появление которых человек не мог объяснить, его расстреливали на месте. И хотя Бычков укорял патрульных за нарушение процессуальных норм, это, видимо, не помогало, а скорей всего, он и сам не слишком настаивал. Патрули, составленные из фронтовиков, были, в сущности, единственной реальной силой, способной поддержать в городе закон и порядок. Но страшной торговле на Сенном рынке не особенно препятствовали. Судя по некоторым сообщениям, уже в ноябре там стали продавать пирожки с перемолотым человеческим мясом, хотя многие ленинградцы отказывались верить, что оно человеческое. Лошадиное, утверждали они, или собачье, или, к примеру, кошачье.
Один ленинградец поздно вечером шел по ледяному городу и наткнулся на окровавленный сугроб, в который кто-то выбросил головы – мужчины, женщины и маленькой девочки, ее светлые волосики все еще были заплетены в косички. Он уверен был, что людоеды увезли тела, чтобы разрубить на мясо. Как иначе объяснить, отчего в сугробе человеческие головы?
А свидетельства о том, что рубят на мясо трупы, широко распространились. Многие ленинградские женщины, таща детские санки с трупом своего ребенка или мужа, с ужасом видели в районе кладбища: мертвецы вокруг валялись, как дрова, и из них были вырезаны куски, где побольше мяса.
«В самый трудный период блокады, – вспоминал один из уцелевших, – Ленинград был во власти людоедов. Один Господь только знает, какие жуткие сцены происходили за стенами квартир».
Но он утверждает, что и сам знал случаи, когда мужья съедали жен, а жены мужей, когда родители съедали своих детей. В его доме дворник убил жену, а изувеченную ее голову кинул в раскаленную докрасна печку.
Многие солдаты иногда самовольно отправлялись в город, чтобы своим умиравшим с голоду семьям принести еду. Приезжали в Ленинград поздно ночью, когда вряд ли встретится на улицах
