В этом смысле все те, кто родился в один и тот же день, – нечто вроде снесенной кладки яиц или абстрактного выводка, и у каждого свои условия жизни и свои хищники. Ибо – куда и как идти? Как можно поскорее добраться до более безопасных окрестностей? Двигаться прямо вперед? Или карабкаться как можно выше по шкале, принятой в обществе (успех, зарплата)? Какую ближайшую цель поставить самому себе? И каким бегом считать человеческое существование: спринтом, марафонским, неспешной ходьбой по протоптанной колее, пробежкой на четыреста метров с препятствиями? Крысиными бегами, пятиборьем (потому что речь идет не только о движении вперед, но и о том, чтобы одновременно выполнять и другие вещи)? Финальный пункт назначения различен для каждого лишь по форме (при том, что первичные и вторичные потребности удовлетворены)? Или в глубинном смысле речь все-таки идет не о забеге, а о долгом пути, от себя до постижения сути себя, и суть заключена прежде всего в путешествии? Или смысл забега меняется по ходу гонки, становится только бегом и больше ничем, и тогда речь идет о том, чтобы продержаться как можно дольше, цепляться за жизнь пока можешь?

Из тех, кто родился 13 января 1975 года, некоторые уже умерли (и их будет все больше), и дойдет до того, что останется лишь один – тот, кто не будет знать, что он победил, если только не получит потом специальный приз в раю или не обнаружит, что переведен в высший разряд благодаря тому, что удача пополам с упорством позволили ему продержаться так долго (кто знает, вдруг это буду я).

(2) В Венеции, на пляже, я фотографирую жену и двухлетнего сына, следя за тем, чтобы на задний план в каждый кадр всегда попадала умопомрачительная купальщица, и всегда новая. Предчувствую, как это рассмешит сына через двадцать лет, в этом тоже моя цель.

(3)В горах Шотландии лежу в зарослях папоротника, приподнявшись на локте, мне семнадцать лет. В метре за моей головой – голова отца, он лежит в той же позе. Перед нами – вид, уходящий в бесконечную даль, пологий спуск, море, солнце. Мы оба вынимаем по сигарете, молча закуриваем, нам так хорошо вместе.

Спустя годы я пишу сцену, в которой мой персонаж и его отец (Ким Чен Ир и Ким Ир Сен) лежат в зарослях папоротников, приподнявшись на локте, в одинаковых позах в метре друг от друга – в Северной Корее. Это мы с отцом, перенесенные туда. Другой способ сфотографироваться и повесить на стену фотографии.

(4) Когда создают семью, создают форму хаоса, целостность, способную увеличиваться в объеме, подвижную, всегда изменчивую, эволюционирующую. Дни сразу же встраиваются в эту конфигурацию – тогда как прежде вы, один или вдвоем, могли развиваться без постоянных взаимодействий с целостностью. Уже два года как я снимаю этот хаос на фотопленку, летом, когда он обретает полностью видимую форму (идеально – на берегу моря, ко всем телам, прожаренным невероятно горячим солнцем, прилипает песок, и каждый движется и действует сам по себе, отлично от того, чем занимаются другие: кто-то сушится, надувает спасательный круг, взбивает крем, читает, доедает мороженое, собирает гальку; все словно бы разделились). И красота в сотворении этого хаоса.

(5) С недавних пор я отдыхаю от вопросов, которые задавал себе, когда был подростком, – то есть всей обоймы первичных экзистенциальных проблем. И пытаюсь понять: хочешь не хочешь, а с этими вопросами приходится иметь дело всю жизнь или все же можно отдохнуть и наконец-то ответить на них потом.

(6) В какой-то момент (но в какой?) понимаешь: ответы выстраиваются постепенно, они не просто находятся. Иногда создается впечатление, что ответ найден без поисков (в противоположность иному: долго-долго искал, но так и не нашел).

(7) Когда мне было восемнадцать, я проводил много локальных референдумов среди своих. Я задавал друзьям те важнейшие вопросы, которых сам решить не мог (бросить мне любимую девушку или нет, какие дисциплины выбрать для изучения, увольняться ли с работы, какой город выбрать для жизни), интересуясь их мнением о том, как же мне следует поступить. Опрос, в котором роль института играл я сам (устанавливая правила, отслеживая, не требуется ли больше вопросов, чтобы подпитать внутренний конфликт чужим беспристрастием и признать справедливым решение следовать общему мнению, которое понемногу вырисовывалось). Так продолжалось до моих двадцати восьми. Десять лет личности в коллективе.

(8) Много лет спустя я должен принять решение; в глубине души я знаю, какое именно. И все-таки звоню друзьям, чтобы изложить им свою дилемму, и это напоминает мне о тех временах, когда я устраивал референдумы. В том числе поэтому я им и звоню – реактивировать прошлый механизм.

(9) По словам Луизы Буржуа[14], искусство – это гарантия психического здоровья (Art is a guaranty of sanity). Думать вслух – тоже (в обоих случаях речь идет о самовыражении, о диалоге с самим собой). Естественный вербальный порыв, продиктованный воодушевлением, переходящий границы, может, однако, стать кое-чем совсем иным: несоблюдением правил приличия в обществе, free talk[15], как если бы жизнь превратилась в открытую сценическую площадку. Но какую именно часть из происходящего в нашей голове мы вербализируем, почему?

В 5 лет – чтобы сделать игру реальной, играть в нее по-настоящему (я прыгаю с горки и хочу спрыгнуть вниз так, чтобы сразу очутиться прямо у самого дома).

В 10 лет – чтобы описать свои действия (я набрасываю контур, потом складываю лист).

В 20 лет – чтобы внутренне переиграть или высказать нерешенные конфликты (нет, твоя реакция тоже была неправильной).

В 30 лет – чтобы осмыслить с помощью комментария прожитый день (как вариант – говоря по-английски, чтобы попрактиковаться в языке:

I will leave earlier in order not to be stuck in any traffic jam but I clearly still have time)[16].

В 40 лет – для выражения некоторых мыслей, не подвергая их никакой фильтрации (с тенденцией обращаться к незнакомцам, случайно встреченным