В том же романе персонаж занимает пустующий кабинет с номером 144 в компании, куда его никто не принимал. Спустя много лет после написания я нашел полотенце, выданное мне еще в пансионе. На нем была нашита этикетка с номером ученика – его мне присвоили там, и все три года, пока я там учился, я ходил с этим номером: 144. Работа по перевариванию в писательстве большей частью проходит бессознательно.

(4) Чем больше людям лет, тем больше они читают эссе и рассказы, а не романы. Возможно, потому, что горизонт ужимается, сужая пространство для проецирования этих историй на себя? Потому что уже и так напроецировались (использовав свою квоту на воображаемые жизни)? Или потому, что наступает момент, когда мы становимся требовательнее к выдумкам или больше не ищем в них того самого утешения? Или потому, что нет ничего лучше реальности, ничего лучше, чем погрузиться в нее обеими ногами?

Задаюсь вопросом, может ли такая эволюция произойти и с тем, что пишу сам.

(5) По мнению испанского писателя Хавьера Серкаса, роман – жанр не отвечающий, а вопрошающий:

Написание романа состоит в том, чтобы поставить перед самим собой сложный вопрос и сформулировать его самым сложным способом, каким только можешь, а не для того, чтобы ответить на него или ясно и недвусмысленно намекнуть на способ ответа; написание романа состоит в том, чтобы погрузиться в загадку, дабы придать ей неразрешимость, а не разгадать (если только придать ей неразрешимость не означает именно этого – единственного – способа разгадать ее). Эта загадка есть слепое пятно, и лучшее, что могут сказать романы, исходит именно из этого пятна: через избыточное безмолвие смысла, через воображаемую слепоту, эту светящуюся тьму, эту неясность, не имеющую конца. Это слепое пятно и есть то, кем мы являемся.

В этом смысле мне в принципе очень нравится заниматься писательством (но не наукой).

(6) Дожив до семидесяти девяти лет, успев написать за пятьдесят три года тридцать один роман, Филип Рот принимает решение прекратить сочинять истории. Он наклеивает на свой компьютер стикер с напоминалкой: Борьба с писательством окончена (The struggle with writing is over) и заявляет в интервью «Нью-Йорк Таймс»: Я каждое утро смотрю на эту фразу, и она придает мне сил. Чтобы не забыть. Ибо если решение писать каждый раз принимается заново, то и решение не писать – тоже.

(7) Однажды один студент в комнате общежития Нью-Йоркского университета, где я проживал, когда мне было восемнадцать, протянул мне лист бумаги, на котором написал:

I.D. (Identity Document)

Idea[13]

Он обнаружил в существовании простой и понятный смысл, который вот он, тут, во всем, в словах, который неожиданно проявился. Мне тоже это показалось очевидным: мы – идеи, что у нас есть. Теперь я понимаю, что это верно еще и в обратном смысле: идеи, которые у нас есть, зависят от того, чьи они, они похожи на нас.

(8) Книги, отчасти повлиявшие на мои жизненные ориентиры:

«Средний пол» – Джеффри Евгенидис / «Дорога» – Кормак Маккарти / «Полнота жизни» – Джон Фанте / «Кару» – Стив Тесич / «Произведения» – Эдуар Леве / «Случай Портного» – Филип Рот / «Хладнокровное убийство» – Трумен Капоте / «Фердидурка» – Витольд Гомбрович / «Измышление одиночества» – Пол Остер / «Ванная комната» – Жан-Филипп Туссен / «Шутка» – Милан Кундера / «Несчастье родиться» – Чоран / «Воля к власти» – Фридрих Ницше / «Преступление и наказание» – Достоевский / «Нос» – Гоголь / «Жизнь хронопов и фамов» – Хулио Кортасар / «Вымыслы» – Борхес / «Время, великий ваятель» – Маргерит Юрсенар / «Изменение» – Мишель Бютор / «Падение» – Альбер Камю / «Тошнота» – Жан-Поль Сартр / «Замок» – Франц Кафка / «Граф Монте-Кристо» – Александр Дюма.

(9) Сегодня я отчетливей осознаю, что, не будь некоторых писателей, мне потребовалось бы несоизмеримо больше времени, чтобы быть самим собою и чтобы понять: вот в неразрывной связи с чем должна протекать моя жизнь – со словами. Сколько других трудов – в живописи, скульптуре, фотографии, музыке – довершили это понимание; художники, относившиеся к искусству всерьез, а к жизни – с юмором (и в то же время наоборот).

(10) Я в процессе записи разрозненных подробностей своей жизни для проекта новой книги, мой трехлетний сын спрашивает, что я делаю, что пишу, а у меня нет точного ответа. Жизнь как жизнь, единственная, которую я представляю себе фактически.

(11) Я никогда не говорил самому себе: хочу стать писателем. То, что вы ничего себе не говорите, не означает, что вы не работаете бессознательно, чтобы это произошло. И когда такое происходит (результат труда), то сами удивляемся тому, как повернулась жизнь. Способ действовать между тем, чтобы делать что-либо безотчетно для себя, и инстинктом, долгое время определявшим все, что происходило за вашей спиной само по себе, не спрашивая вас (или это такая форма отрицания, которая заставляет трудиться над чем-то без вербализации и определения самого процесса).

(12) Я стою в кафе, передо мною – издатель, который говорит, что берет мой первый роман. Это то, что я хотел, но при этом я почему-то не могу сесть рядом; как будто в ту секунду хотел противоположного – не быть здесь, сбежать.

(13) Придется проявить некоторую предприимчивость, чтобы некий объект назвали вашим именем. Такое, вероятно, вполне может случиться – вопрос только в том, сколько времени вы захотите посвятить этому или сколько средств готовы вложить.

Если это публичная библиотека – тут нужно поселиться в какой-нибудь медвежьей дыре, обеспечив ту инфраструктурой и книгами. Если здание в американском кампусе – сходные действия (но средств понадобится больше, включая строительство самого здания). То же можно сказать и о банке, фонде, о городе.

Чтобы иметь коктейль, названный собственным именем, один мой друг просто называл свое имя бармену, как будто речь шла о классическом рецепте (один Браувер), и удивлялся, что тот не знает ничего о таком коктейле. Тогда он рассказывал ему рецептуру. И вот он заказывал-заказывал у одних и тех же барменов, и некоторые из них начали узнавать этот коктейль. Тогда он заказывал один Браувер и получал один Браувер.