на улице, причем так, чтобы они этого не услышали: вот ты-то нашел свой собственный стиль). Или чтобы поставить точку в работе, которую сейчас делаю (общий разбор полетов для себя самого: ну, я на верном пути, остается только доработать эту главу).

(10) Прошлым летом в Бретани. Спина совсем затекла, а я все смотрю на вереницу велосипедистов, которые проезжают через весь регион с рюкзаками за плечами, с багажом – они отправились в долгое туристическое путешествие. В последующие дни я вижу и других таких же и сильно злюсь на них – я вовсе не собираюсь проехать всю страну на велосипеде, а просто хочу иметь возможность свободно передвигаться. Они напоминают мне об этом, заставляя со стороны наблюдать за тем, как крутятся колеса. Я ловлю себя на том, что в какой-то момент, встречая их, когда они едут себе и едут, ничего не делая мне лично, в разговоре с самим собой я пытаюсь оскорбить их: Bike ту shit[17].

(11) Что значит жить на полную? Брать от жизни все что возможно или попросту тихо жить своей жизнью, с ее чередованием фаз интенсивности и автоматизма? И со скольких процентов можно считать, что живешь на полную: с пятидесяти одного за прожитый день или, может быть, за всю жизнь или же необходимо по крайней мере две трети?

Чувство, что живешь на полную, – это функция витальности для любого возраста? Ощущать это – означает отпустить поводья (кинуться в галопирующий поток дней), или, напротив, бдительно следить за всем, что делаешь (ибо «У жизни есть привычка жить тобой, если ты не живешь ею», как сказал Филип Ларкин)[18], или же комбинация того и другого (но в каких пропорциях – учитывая, что быть слишком бдительным значит отстраниться, смотреть на все происходящее с некоторого расстояния?)?

Жили более полной жизнью потому ли, что старались глубже познать самих себя? Действительно ли тут речь о чувстве или скорее о восприятии?

(12) Узнаю о кончине дедушки (по отцовской линии), возвращаясь из кино, куда ходил посмотреть «Инопланетянина»; мне семь лет. Я очень опечален, но заплакать не получается – такое чувство, будто на фильме истратил всю квоту слез. Стараюсь еще, злюсь, что не выходит состроить грустное лицо.

(13) Моя бабушка (по отцовской линии) распростерлась на постели в своей спальне, утопает в полумраке: она скончалась. Через два дня ее похоронят, я зашел проститься. Мне двадцать восемь, на дворе самый конец мая. На ночном столике, едва различимый, лежит только один предмет – это ее ежедневник. Потихонечку открываю и заглядываю внутрь – там уже указаны даты летнего пребывания в семейном имении, где я в детстве отдыхал каждое лето.

(14) Вхожу в часовню, прилегающую к больнице, рядом с паркингом, мне двадцать один год, я смотрю на бабушку (по материнской линии) – она лежит на смертном одре. Удивляюсь, что нет никакого переходного отсека между бабушкой и нашим миром, странно оказаться прямо лицом к лицу с ней. Переходный отсек ничего бы не изменил.

(15) Мне двадцать девять лет, иду по улице, думаю о бабушке (по отцовской линии), хочу позвонить, чтобы зайти и позавтракать с ней. Вспоминаю, что ее больше с нами нет. Реально осознаю это: я больше никогда ее не увижу.

(16) Девиз на 2003 год, написанный на первой странице моего ежедневника (Filofax)[19]: Работай или молчи.

(17) Визуальный образ (или произведение, которое еще предстоит написать): громкоговорители, расставленные по всему городу, а из них льется тихий голос: Все наладится. Все хорошо. Продолжай идти. Вдохни. Выдохни. Двигайся дальше. Не задерживайся на каждой мысли. Чувствуй обеими ногами асфальт. Как закадровый голос, сопровождающий вас повсюду.

(18) Я в ванной своей первой квартиры, где живу один. Мне двадцать, и я фотографирую себя самого, смотря в зеркало и держа фотоаппарат в руке. Мне кажется, что я делаю эти фотографии (и неважно, что таким упражнением охотно занимались все фотографы, от Вивиан Майер до Хельмута Ньютона, от Франчески Вудман до Ричарда Аведона), чтобы, как только они проявятся, объективно оценить по своему лицу чувства, которые испытываю.

(19) Уже десять дней меня мучает зуд, но я сдерживаюсь и не чешусь. Когда забываюсь, царапаю кожу ногтем – выходя в город, совершая пробежку по парку, – и на пальце остается эпидермис, а вокруг оторванного кусочка кожицы – трещинки: она уже начинает подсыхать по всему телу. На ногах, на шее, на туловище. Желание избавиться от этого раз и навсегда, просто стряхнуть с себя в один миг – но время еще не пришло, кожа под коростами еще не вполне готова к этому, в некоторых местах она слишком тонка, там может быть больно. Ради этого я уже несколько дней поменьше ем, чтобы ускорить процесс линьки.

Это проходит за несколько суток – а со мной случается каждый год, как только становится жарко; шагая на работу, я вижу валяющиеся на дороге маленькие ошметки кожи – другие тоже избавляются от таких заусенцев, автоматически, держа в другой руке книгу или мобильный телефон. Взгляд следит за летающими по ветру тонкими полосками кожи, а то и останавливается на коже, сошедшей со всей ладони и лежащей в сточной канавке. Рядом со мной ребенок самозабвенно отрывает маленький лоскуток слинявшей кожи с шеи и пробует на вкус, жует, пока мать не одергивает его. Глядя на эти ошметки, я понимаю: вот чем я отличаюсь от них, почему хотел бы держаться подальше, ибо еще одна причина не скрести собственное тело – в желании сбросить кожу где-нибудь в одном месте, одним махом, а не разбрасывать маленькими кусочками повсюду, где появляюсь. Поступок в своем роде. Это другой способ сделать то же самое, он требует от меня еще больше ограничивать себя, проявить волю, вдохнуть, выдохнуть, думать о чем-нибудь другом, когда зуд становится невыносимым, думать о единственной и окончательной линьке, которая меня ждет (когда-нибудь, в тот или другой момент, все это вдруг естественным образом отпадет). Думать, что кожа, слезшая одним куском, – это целый период моей жизни, который оторвется от меня, и пора вспомнить