Шрифт:
Закладка:
Эта угроза стала приобретать реальные очертания с распространением в правых кругах идеи военной диктатуры. «Идея диктатуры, — вспоминал Гинс, — носилась в воздухе. Ее культивировал Национальный центр, ее признал и пропагандировал торгово-промышленный класс»[3152]. Призыв к диктатуре прозвучал на собравшемся, одновременно с Уфимским Совещанием, съезде промышленников: «Необходима твердая единая власть. Такой властью может быть только военная диктатура»… «Во имя спасения России…, — говорилось в резолюции съезда, — все военное и гражданское управление должно быть объединено в лице Верховного главнокомандующего, обладающего полнотой власти и ответственного только перед будущим У. С. нового созыва…»[3153].
К установлению «единоличной диктатуры» призвало и собрание омских либералов, на котором председатель Восточного отдела ЦК кадетской партии В. Пепеляев охарактеризовал Уфимское Совещание, как «победу антигосударственных элементов». Принятая резолюция выдвигала, как очередную задачу партии кадетов, содействие «освобождению страны от тумана неосуществимых лозунгов (завоевания февральской революции, вся власть У. Собр. и т. д.), каковые являются в данных условиях пагубными фикциями, самообманом и обманом»[3154].
Инициативу поддержал московский кадетский «Национальный Центр», открывший в Уфе 17 октября, как бы свой филиал под наименованием «Всероссийского Национального Союза». Декларация последнего объявляла «диктатуру» наиболее отвечающей в данный момент «формой организации власти», твердой и авторитетной, необходимой для «объединения и упорядочения России»[3155]. В Омске, отмечал в те дни видный эсер М. Шатилов, «кругом только и говорят о диктатуре, переворот подготовляется на глазах у Правительства, а оно точно разбито параличом, все видит, все слышит, но абсолютно ничего не делает для предотвращения этого несчастья[3156].
«Верными идее демократии, — отмечал один из лидеров сибирских эсеров М. Кроль, — оставались только социалистические партии, все же остальные бывшие либеральные и даже радикальные элементы с необычайной стремительностью шарахнулись вправо. Они могли рассчитывать только на несколько десятков тысяч офицеров, оказавшихся в Сибири, и на часть казачества…»[3157]. «Итак, почти на другой день после торжественного акта создания всероссийской коалиционной и коллегиальной власти, раздались голоса, с одной стороны, о единоличной диктатуре, с другой — о разрыве всяких коалиционных соглашений… Но это, — замечал Мельгунов, — уже новая глава в истории гражданской войны на Восточном фронте. Новый этап, выдвинувший, в конце концов, на авансцену адм. Колчака»[3158].
* * * * *
Последний толчок к началу этого этапа был дан чехословаками, как только они почувствовали угрозу своему положению: 10 сентября красные взяли Казань, через месяц Самару. И уже 16 сентября ген. Нокс докладывал, что чехословаки «на последнем издыхании». Три недели спустя британский офицер связи отзывался о них, как о «совершенно измотанных… деморализованных». В начале октября, отмечал ген. Сахаров, «чехи перестали сражаться. Они уходили при первом натиске красных, увозя на подводах и в поездах все, что могли забрать из богатых войсковых складов…»[3159].
Чтобы оказать чехословакам моральную поддержку 15 октября Франция первой признает Чехословакию самостоятельным государством. Однако это привело к прямо противоположному результату: чехи получили то, за что они воевали в России и уже к концу октября один из полков 1-й чешской дивизии отказался подчиниться приказу об отправке на фронт. А 2 ноября чешский главнокомандующий ген. Сыровой уже телеграфировал Жанену о необходимости вывести чехословацкие дивизии с передовой. «Легион, подуставший от добрых дел», как сформулировал Черчилль, отказался от участия в Гражданской войне[3160].
«Чехи, — по словам Флеминга, — были сыты по горло «славянскими братьями», как товарищами по оружию, независимо от политического мировоззрения их родичей, навязанных им Вильсоном», которые развлекаются в тылу, в то время как чехословаки должны были сражаться на фронте. «Чехи были практичными людьми и больше не хотели принимать участие в кровавом фарсе»[3161].
6 ноября на банкете по случаю организации Всероссийского Правительства, его член ген. Болдырев заявил, что на фронте «уже нет ни одного чеха»…[3162]. Окончательный перелом произошел после подписания Компьенского перемирия. Когда до чехословаков дошла эта весть «никакие силы не могли уже заставить эту массу продолжать войну. Лозунг: «Домой!» — стал самым популярным среди чехов, и Директория, — констатировал Гинс, — осталась без той опоры, на которую она рассчитывала»[3163].
Колчак
Колчак кристально чист; до конца своих дней он оставался чистым идеалистом и убежденным рабом долга и служения Великой России.
Верховный правитель
Белый цвет есть признак чистоты намерений, честности жизни, искренности души. Ни к кому другому так не подходит название «белый вождь», как к адмиралу Колчаку.
Адмирал Колчак пришел к единоличной власти в результате переворота произошедшего 18 ноября — спустя неделю после подписания перемирия в Компьене. Дело происходило следующим образом: около полуночи в помещение, где проходило частное собрание эсеров, ворвалась группа «пьяных офицеров» и арестовала членов Директории[3166]. Колчак в своих показаниях следственной комиссии утверждал, что не имел к этому никакого отношения, правда о «перевороте слухи носились» давно, но в момент самого переворота он спал у себя на квартире[3167].
Экстренно собравшийся, после переворота, Совет министров признал создавшееся положение «совершенно нетерпимым, что в такой переходный момент может наступить анархия, а во что она выльется — неизвестно… (поэтому) необходимо для того, чтобы вести и продолжать борьбу, отдать все преимущества в настоящее время военному командованию и что во главе Правительства должно стоять лицо военное, которое объединило бы собой военную и гражданскую власть…»[3168].
Единственной подходящей для этих целей кандидатурой, по мнению правительства, являлся военный министр Колчак. Адмирал в виду чрезвычайных обстоятельств и по настоянию собравшихся «был вынужден» принять на себя обязанности Верховного правителя: «Меня называют диктатором. Пусть так: я (Колчак) не боюсь этого слова и помню, что диктатура с давних времен была учреждением республиканским. Как сенат Древнего Рима в тяжкие минуты государства назначал диктаторов, так и совет министров Российского государства в тягчайшую из тяжких минут нашей государственной жизни, идя навстречу общественным настроениям, назначил меня Верховным правителем»[3169].
Арестованные члены Директории на
