сибирско-самарскими печальными «оперетками», «да еще с третьеразрядными исполнителями»[3247]. Управляющий делами Сибирского правительства кадет Гинс приходил к выводу, что «это учреждение было убито государствовавшей в ней партией, не понявшей, что случайная ее численность не означает вовсе ее реальной силы»[3248].

Создание из КОМУЧа и Сибирского правительства Директории не только не решило проблемы, но лишь усугубило ее. «Мне совершенно ясно, — писал из Харбина Будберг, — что из смеси эсеровщины, думских пустобрехов и, естественно, настроенных очень реакционно офицерских организаций ничего, кроме вони и взрывов, не выйдет; из таких продуктов даже самые первоклассные специалисты по соглашательству ничего не сварят», а «недовольные начнут подпольную работу»[3249]. Этот факт подтверждался тем, что в итоге все политические силы Сибири от правых офицеров, кадетов и промышленников, до левых эсеров, выступили против Директории.

Помимо проблем с легитимизацией власти, которые не позволяли союзникам признать Директорию, существовали и идеологические, классовые мотивы непризнания. На эту сторону проблемы обращал внимание Гинс, который указывал, что именно классовые мотивы определяли отношение к событиям в России английского представителя ген. Нокса. По словам Гинса, Нокс был враждебен «социалистической» Директории и являлся сторонником конституционной монархии, единственно возможной, по его мнению, в окружающей обстановке, сочувствовал диктатуре — и высказывался в этом отношении довольно определенно[3250].

У союзников было больше, чем необходимо поводов для установления военной диктатуры. И очевидно, наиболее точно роль союзников в перевороте передал чешский военный министр ген. Штефаник: «Переворот не был подготовлен только в Омске. Главное решение было принято в Версале»[3251].

Колчак был далеко неслучайным человеком для союзников. Знакомство состоялось в августе 1917 г., когда Колчак был послан Керенским в Лондон и Вашингтон для передачи «опыта нашей морской войны» и «получения нескольких миноносцев»[3252]. Именно тогда впервые с Колчаком о диктатуре заговорил начальник Морского генерального штаба Великобритании ген. Холл. «Что же делать, революция и война — вещи несовместимые, — сказал тогда Холл, — но я верю, что Россия переживет этот кризис. Вас может спасти только военная диктатура…»[3253].

После Октябрьской революции Колчак обратился к английскому посланнику в Японии К. Грину с просьбой к правительству Его Величества Короля Англии принять его на службу: «я всецело предоставляю себя в распоряжение Его правительства…»[3254]. 30 декабря 1917 г. английское правительство удовлетворило просьбу адмирала. Вновь кандидатура Колчака всплыла 26 мая 1918 г. в письме Локкарта в Форин Оффис. Локкарту адмирала рекомендовал Б. Савинков, как одного из руководителей планируемой военной диктатуры[3255]. А «17(30) июня 1918 г. я, — пишет Колчак, — имел совершенно секретный и важный разговор с послом США Рутом и адмиралом Гленноном… я оказался в положении, близком к кондотьеру»[3256], — то есть наемному военачальнику.

При последовавшей встрече с британским представителем ген. Ноксом в Токио, Колчак условился, что «создание (белой) армии должно будет идти при помощи английских инструкторов и английских наблюдающих организаций, которые будут вместе с тем снабжать ее оружием»[3257]. Неслучайно, в наиболее критические моменты он оказывался под защитой английского конвоя и английского флага, хотя подчас эта защита принимала совершенно анекдотические формы»[3258]. Нокс в свою очередь считал, что имя Колчака «обеспечивает помощь со стороны Англии»[3259].

Союзники де факто признали Колчака Верховным правителем, но сделать это де-юре не торопились. Для признания Колчака они выдвинули ряд условий: «Во-первых, как только Колчак достигнет Москвы, он должен созвать Учредительное собрание… Во-вторых, правительство Колчака не должно препятствовать свободному избранию местных органов самоуправления… В-третьих, не будут восстанавливаться «специальные привилегии в пользу какого-либо класса или организации». Далее выдвигались требования предоставить независимость Финляндии и Польше, урегулировать посредством Лиги наций отношения России с Эстонией, Латвией и Литвой, а также с «кавказскими и закаспийскими народностями», и, наконец, Колчак должен был подтвердить свою декларацию от 27 ноября 1918 г. о русском государственном долге[3260].

Колчак, с некоторыми оговорками, «принял» условия союзников. Но союзники продолжали свою политику непризнания. А именно этот вопрос был ключевым для всего белого движения, поскольку способствовал бы объединению под главенством Колчака всех антибольшевистских сил, и по сути снял бы все ограничения на открытую массированную помощь союзников на законных основаниях.

«Акт этого официального признания все время висел в воздухе, как призрак…, как болотный блуждающий огонь, дразнил и манил к себе, — подтверждал ген. Сахаров, — Естественно, что чем дальше, тем больше разгоралось желание Омского правительства быть признанным; под конец это сделалось чуть ли не главным, руководящим стимулом его усилий и действий»[3261]. «Союзники делают большую ошибку, затягивая вопрос о признании нашего правительства, — восклицал в отчаянии военный министр Будберг, — если оно почему-либо не нравится или ненадежно, то тогда надо об этом сказать, сказав, что и как надо изменить, или же тогда уже признавать за власть большевиков; половинчатое решение тут невозможно»[3262].

«Признание было нужно как воздух», — пояснял управляющий делами Верховного правителя Гинс, — оно было «жизненно необходимым». «Правительству нужна была моральная поддержка, которая подняла бы его авторитет… Государство есть факт не только внутреннего, но и внешнего существования, и если оно не признано и не существует, следовательно, вовне, то и правительства в полном смысле нет… Правительство теряло свой престиж. Таков был политический результат непризнания»[3263].

Но союзники откровенно не желали признавать своего ставленника и придавать интервенции официальный статус. «Это тем более странно, — замечает историк В. Краснов, — поскольку они в полной мере оказывали омскому режиму материальную помощь»[3264].

Эта странность может быть объяснена, как минимум тремя причинами:

Во-первых, интервенты смотрели на Колчака не как на равного союзника, а как на наемника, воюющего за их интересы, об этом позже и весьма откровенно скажет Черчилль[3265]. Косвенно это признавал и близкий к Колчаку Гинс: «Если бы союзникам нужно было Российское правительство, они, конечно, признали бы любое из антибольшевистских»[3266]. ««Союзникам» до России не было никакого дела, более того, — приходил к выводу командующий колчаковской армией ген. Сахаров, — национальное возрождение России для них виделось нежелательным, как что-то враждебное, опасное»[3267].

Во-вторых, «внешнюю политику делала армия, — отмечал Гинс, — От нее зависели и размеры, и последовательность помощи союзников»[3268]. Но Колчак, даже с диктаторскими полномочиями, не смог создать ни стабильной власти, ни экономики, ни боеспособной армии, т. е. доказать реальными результатами своей деятельности свои претензии на признание Верховным правителем России. «По моему мнению, — приходил к выводу в этой связи американский ген. Грейвс, — ни в какой период колчаковского режима признание не помогло бы