«В Омске в тот период…, — подтверждал Майский, — открыто говорили о весьма активном участии английской миссии, и в частности ее главы, ген. Нокса, в перевороте…»[3223]. Переворот сделан с согласия и при участии англичан, подтверждал ген. Федоров[3224]. Керенский еще до переворота предупреждал членов Самарского правительства о деятельности Нокса и настаивал на принятии мер «к выяснению всех заговорщиков в России» и предупреждал от нового «повторения корниловский попытки»[3225].

На защиту соотечественников встал британский историк Флеминг, подкреплявший свои доводы следующими фактами: Нокс за десять дней до переворота докладывал в военное министерство: «Правые элементы подстрекают Колчака к совершению государственного переворота. Я сказал ему, что любая подобная попытка в данный момент была бы роковой»[3226]. «Я, — отчитывался британский плк. Дж. Нилсон, — осознавал, что замышляется государственный переворот, и ясно дал понять, что британцы не будут принимать в нем участия»[3227].

А то, что Нилсон оказался в Ставке, когда Колчак в британском мундире с русскими эполетами собирался посетить представителей Антанты, сразу после переворота, объяснялось случайностью. Присутствие же Мидлсекского полка у стен Ставки в момент переворота объяснялось просто тем, что британские войска располагались в прилегающем здании на всякий случай[3228].

П. Флеминг, утверждая непричастность англичан к перевороту, приводит реакцию на него официального Лондона: «Крайне неудачное развитие событий… Похоже на настоящую катастрофу… Колоссальное препятствие нашим планам»[3229]. Причина такой реакции, по словам Флеминга, крылась в том, что британский кабинет только, что принял решение де-факто признать Директорию, как правительство России, правда это решение осталось только на черновике…

При этом, сам Нокс подтверждал, «что англичане несут ответственность за создание правительства Колчака»[3230]. Однако, пояснял Мельгунов, «в отношении англичан я употребил бы другой термин: они не брали переворота под свое покровительство, а санкционировали то, что явилось после переворота. Нюанс значительный»[3231]. Действительно нюанс значительный, в этом случае установление диктатуры Колчака являлось выражением стихийного движения «русского народа», а не было осуществлено по прямой инициативе из Лондона. В противном случае союзники несли прямую ответственность за свержение «законного правительства» организованного партией победившей на выборах в Учредительное собрание и установление в России праворадикальной военной диктатуры.

Конечно, можно было бы поверить в авантюризм людей свершавших переворот на свой страх и риск, но они явно не были самоубийцами. Колчак находился на полном обеспечении и под персональной защитой англичан, говоря словами плк. Уорда, Колчак ел «британский солдатский рацион»[3232]. Любой переворот заранее не согласованный с союзниками был приговором не только Колчаку, но и всему белому движению, и заговорщики решили рискнуть своей шеей?

Однако глава английской миссии ген. Нокс отметал все подозрения: «Переворот… был совершен Сибирским правительством, причем Англия об этом не знала, и не было с ее стороны ни малейшего попустительства»[3233]. У Нокса «коротка память, — отвечал Жанен, — если он не помнит, что был замешан в интриги и перевороты, приведшие к колчаковскому перевороту. Речь никоим образом не идет о «попустительстве», а исключительно об инициативе… — инициативе, ныне ввиду печальных результатов ими отрицаемой…»[3234].

* * * * *

Степень и роль участия союзников в омском перевороте определялась событиями, происходившими в Европе. Соглашение о перемирии с Германией было подписано 11 ноября 1918 г. Первая мировая война закончилась. Главные доводы союзников в оправдание пребывания их войск в России рухнули[3235]. «Со стороны союзников потребовалось немало усилий для того, чтобы громадные запасы, имевшиеся в России, не достались германским войскам, но этих войск, — подтверждал Черчилль, — больше уже не существовало. Союзники стремились спасти чехов, но чехи уже успели сами себя спасти. В силу этого все аргументы в пользу интервенции в России исчезли»[3236].

«Поскольку все основания, ради которых войска Соединенных Штатов принимали участие в военных действиях в Сибири, целиком исчезли перед перемирием или к моменту перемирия, то мне, — вспоминал американский ген. Грейвс, — казалось, что мы должны будем отозвать наши войска с территории России»[3237]. Подобные мысли возникали и среди солдат чехословацких корпуса. Один из старших офицеров штаба Колчака, говоря о них, замечал: «Вследствие крупных политических событий в Германии и Австрии…, основная идея национальных частей: «с оружием в руках бороться совместно с нами против насильников немцев за свою самобытность» не только изменилась, но и заменилась другою: «скорее возвратиться к себе домой…»»[3238].

И в середине ноября Англия и Франция издают новую декларацию, в которой прямо заявляют о целях своей интервенции в Россию: для «поддержания порядка» и для «освобождения» ее от «узурпаторов-большевиков»[3239]. Для союзных солдат командование выпускает специальную прокламацию: «В войсках, кажется, существует самое смутное понимание того, за что мы сражаемся в… России. Это может быть объяснено в нескольких словах. Мы — против большевизма, который означает анархию в полном и чистом виде…»[3240]. Именно этим решением и определялась последующая история интервенции в Сибири: «Все, кто был тесно связан с сибирскими событиями в январе 1919 г. могли понять, что Антанта ввязалась в крестовый поход против большевизма — это, — отмечает Флеминг, — следовало из поведения ее ведущих представителей…»[3241].

Оставалась только одна проблема: после падения Германии, союзникам срочно необходимо было создать точку опоры в России, которая позволила бы им легализовать интервенцию. Уфимская Директория, союзников в этом плане не устраивала: «Ключ к вашей значительности за границей, — пояснял руководитель французской миссии плк. Пишон, представителю КОМУЧа, — лежит скорее в реальной силе, чем в ваших легальных правах, тем более что последние отнюдь не несомненны… Это скорее моральная, чем законная сила. Таким образом, необходимо вашей устойчивостью, вашей реальной силой дать нам доказательства вашего признания страной»[3242].

Но, как отмечали Самарские «Отечественные Ведомости»: «Самарские эсеры не сумели создать ни власти, ни аппарата управления, ни армии, ни приобрести авторитета в населении»[3243]. КОМУЧ, подтверждал Мельгунов, отличало «поразительное самообольщение, исключительная самоуверенность, а практика была элементарна и бедна»[3244]. «Из Самары бегут, кажется, не столько потому, что близки большевики, сколько вследствие паники, порожденной тем, — подтверждал участник событий Фомин, — что власть не может создаться, что стране грозит хаос»[3245].

Самарская эпопея, прежде всего, показала, признавал член КОМУЧа эсер В. Утгоф, что у эсеров не оказалось людей способных руководить деятельностью государства в такой сложной и запутанной обстановке[3246]. Военный министр Колчака ген. Будберг откровенно смеялся над