1 августа были созданы особые прифронтовые суды, в составе одного председателя и двух членов (офицеров). Проведение следствия в них не предусматривалось, только короткое дознание. Приговор суда считался окончательным и вступал в силу через 24 часа. Правда, за это время разрешалось подать кассацию, но это не останавливало действие приговора[3108]. Особые суды, по словам Голуба, получили среди населения наименование «скорострельных»[3109].

Установление правопорядка

О ситуации, сложившейся на денационализированных предприятиях, говорила декларация 2-го съезда профсоюзов Урала: «Под флагом… борьбы с большевизмом фактически происходит борьба с демократией, со всеми ее органами и главным образом с профсоюзными организациями трудящихся, стоящими на экономической платформе, причем деятельность их преследуется всеми мерами. Профсоюзы буржуазией и ее агентами не признаются, требования рабочих игнорируются, коллективные договоры упраздняются»[3110]. В обращении к Сибирскому правительству Центрального бюро профсоюзов Урала указывалось, что «Екатеринбург превратился в одну огромную тюрьму…»[3111].

Ответной реакций стали массовые рабочие выступления. Только в июле-августе произошло 16 забастовок[3112]. Авангардную роль в них играли шахтеры Кольчугинского, Анжеро-Судженского и Черемховского районов…[3113] Забастовки продолжались на протяжении почти всего 1918 г. Правительство объявляло забастовочные районы на военном положении и пускало в ход военно-полевые суды[3114]. Примером могла служить и Общесибирская железнодорожная забастовка, которая началась в середине октября 1918 г. во время наступления Красной Армии. Командование Сибирской армии потребовало: «Принять самые решительные меры к ликвидации забастовки, включительно до расстрела на месте агитаторов и лиц, активно мешающих возобновлению работ»[3115]. Для изоляции подозреваемых в нелояльности к новому режиму использовались лагеря, где содержались австрийские и немецкие военнопленные[3116].

«То, что творилось в Сибири со дня возникновения Сибирского правительства, составит самую мрачную страницу истории нашего освободительного движения, — приходил к выводу печатный орган Уфимского комитета меньшевиков газета «Голос рабочего», — По всей Сибири царствует неслыханный произвол. Поход против рабочего класса ведется неослабно, аресты социалистов продолжаются…, закрыты все социалистические газеты, отменены все элементарные демократические свободы. По селам и деревням Сибири разгуливают черные автомобили господ Анненковых и прочих бравых «воевод», нагайками насаждающих «народовластие»»[3117].

На деревне подавление крестьянских восстаний было отдано на откуп местным атаманам. Другого пути не было, поскольку власть Сибирского правительства оставалась условной даже в крупнейших городах. В совокупности с огромными сибирскими просторами этот факт не мог не породить местно-диктаторские — атаманские режимы. Не случайно история Сибири того времени породила галерею таких типов, как атаманы Анненков, Семенов, Калмыков, генералы Иванов-Ринов, Волков, Розанов, полковник Красильников и им подобные.

Механизм их возникновения, по словам Гинса, строился на том, что «бывшие руководители антибольшевистских офицерских организаций в главных городах Сибири как будто поделили ее между собой, учредив военные округа и став во главе этих округов. Они ввели территориальную систему, при которой каждый округ автономен, то есть он формирует у себя корпус войск из местных людей и на местные средства… Это и было нарождение «атаманщины», превращение государства в какое-то феодальное средневековое сожительство вассалов, мало считающихся с сюзереном»[3118]. Попытка подчинить эти формирования, например, создание в сентябре 1918 г. Приамурского корпуса под командованием атамана Семенова, потерпела полный провал.

Чтобы сохранить хоть какой-то контроль над ситуацией, Правительство было вынуждено пойти на легализацию деятельности атаманов: «генерал Розанов легализовал атаманское управление, назначив Семенова и Калмыкова уполномоченными по охране общественного порядка с правами генерал-губернаторов»[3119]. Сам Розанов был легализован КОМУЧем, став начальником штаба его армии, а затем — штаба Уфимской директории. Колчак легализует Розанова, назначив его генерал-губернатором Енисейской, а затем Приамурской губерний. Атаману Семову Колчак присвоит звание генерал-лейтенанта, утвердит в чине походного Атамана Дальневосточных Казачьих войск и назначит Командующим войсками Читинского ВО. В критический момент Колчак определит Семенова своим приемником.

Войска атамана Семенова, по словам американского ген. Грейвса, жили «поборами, грабежом и деньгами, полученными от японцев». Японцы держали его под своим контролем, и «Семенов делает именно то, чего они от него хотят»[3120]. «Солдаты Семенова и Калмыкова, находясь под защитой японских войск, наводняли страну подобно диким животным, убивали и грабили народ, тогда как японцы при желании могли бы в любой момент прекратить эти убийства, — отмечал Грейвс, — Если в то время спрашивали, к чему были все эти жестокие убийства, то обычно получали в ответ, что убитые были большевиками, и такое объяснение, очевидно, всех удовлетворяло…»[3121].

О порядках, царивших у Семенова, рассказывал из эмиграции один из рядовых офицеров его войска Н. Даурец: «Невежественный в юридических и административных делах, он все органы управления низвел до уровня канцелярий казачьей сотни и полицейского участка… Отсутствие же морального авторитета влекло и отсутствие элементарного порядка и дисциплины, несмотря на беспрерывные порки, расстрелы, истязания. В этом аду ужасов, казни и самосуды были повседневным способом сведения личных счетов, захвата денег и имущества, удовлетворения грубых инстинктов, делания карьеры. Насиловались женщины и девушки и «уничтожались» для сокрытия следов… Никто здесь не уважал другого, и ни к кому не было доверия. Охранки и контрразведки громоздились одна на другую…»[3122]. Атаман Семенов лично визировал смертные приговоры и контролировал пытки в застенках, где были замучены до 6,5 тысяч человек[3123].

Отличительной чертой атаманщины стал ничем ни сдерживаемый режим дикого произвола и террора. Примером может служить характеристика командира дисциплинарной роты Даурцем: «Кто не знает этого зверя… При нем расстрелы уставным образом никогда не происходили, а всегда со зверствами. Любимый его прием — жечь на костре живым, или после того, как отрубят ухо, нос, руки и еще что-нибудь — и тогда кладут на костер»[3124]. «В Чите, — продолжает Даурец, — все расправы над «большевиками» (а хватали, кого хотели) производились в домах Бадмаева… Там приблизительно было зарыто 150–200 трупов»[3125]. «А что делалось на Амурской железной дороге, так это, наверное, одному Богу известно. Однажды в Андриановке в один день было расстреляно 300 человек. Правда, это были красноармейцы, но какая степень их вины?»[3126]

Банда другого атамана — Анненкова, получив предписание от военного министра Сибирского правительства Иванова-Ринова немедленно подавить восстание в Славгородском уезде, с хоругвями «С нами Бог!» ворвалось в Славгород в момент, когда в Народном доме заседал уездный съезд крестьянских депутатов. Надежды делегатов на то, что «никто не посмеет тронуть народных избранников, не оправдались. Всех арестованных делегатов крестьянского съезда (87 человек) Анненков приказал изрубить на площади против народного дома». Затем последовала облава на «подозрительных». Не только мужчин, но и